Возлюбивший войну
Шрифт:
Хендаун вскарабкался наверх, в свою турель, я же объявил:
– Внимание! Всем быть в готовности!
За последний час с небольшим произошло так много всего, что мы почти не заметили, как пролетела передышка, которую дали нам истребители противника. Никогда еще «крепости» не проникали столь далеко в воздушное пространство Германии, и это, видимо, застало немцев врасплох.
Мы находились около Хакенбурга, милях в двадцати юго-восточнее Рура. Было начало пятого.
В начавшейся вскоре атаке участвовало по меньшей мере двадцать пять истребителей. Первой подверглась нападению следовавшая за нами группа, но потом истребители стали беспокоить и нас. Из опыта предыдущих боев мы знали, что летчики немецких двухмоторных истребителей не отличались особым мастерством
Вскоре после начала атаки ко мне по внутреннему телефону обратился Клинт Хеверстроу:
– Боу, ты не смог бы на минутку спуститься ко мне?
– Что там у тебя?
– Да вот это очередное изменение курса. Помоги мне свериться.
Подобная просьба со стороны Хеверстроу показалась мне в высшей степени странной, во время наших предыдущих вылетов он никогда не просил помощи. Макс – да, и не раз, но Клинт никогда. Я постучал Базза по плечу, показал вниз, и он кивнул. Я отстегнул ремни, освободился от всего остального и прополз вниз, в носовую часть; Клинт сидел за своим столиком и дрожал как в лихорадке. Я включился в кислородную магистраль на левой стенке его отсека и наклонился над столиком, пытаясь рассмотреть цифры, на которые показывал Клинт; пока я пытался разобраться в них, он проверил манометр кислородной системы справа от себя и, обнаружив, что давление упало, отключил свою маску от постоянной розетки и включился в мой переносный кислородный баллон.
– А вот это зря, – заметил я. – Ты сейчас используешь мой кислород, а мне через минуту надо возвращаться и вести самолет.
– Не беспокойся, – ответил Клинт. – Мне сейчас станет легче.
К счастью, я беспокоился. И в тот день беспокойство принесло мне неслыханную удачу: оно заставило меня вовремя покинуть застекленную кабинку Хеверстроу.
Я снова попытался выяснить, что тревожит Клинта.
Оказалось, тревожит его вовсе не курс. Он снял с правой руки перчатку и на стопке бумаги, лежавшей на приставном столике, большими буквами написал: «Поцеловал ли я самолет сегодня утром?»
Бедняга Клинт! Вот что он хотел от меня. Он трепетал от страха, что, поднимаясь утром в машину, забыл проделать обычный ритуал – постучать стеком по краям входного люка и облобызать обшивку самолета. Он, видимо, опасался, что без его заклинаний нам не гарантировано благополучное возвращение. Клинт смотрел на меня через летные очки такими испуганными глазами и выглядел таким расстроенным, что на мгновение я и сам заразился его нелепыми опасениями, – я не помнил, выполнял ли он свою церемонию сегодня утром. Впрочем, сегодняшнее утро казалось мне до головокружения далеким, я вообще едва его помнил. Я почувствовал острый укол страха, но потом сообразил, что нужно успокоить Клинта, снял перчатку, взял карандаш и написал: «Да».
Клинт сразу повеселел и собрал все свои бумаги в аккуратную стопку. Я показал ему на пулемет в окне справа, и он с готовностью бросился к нему.
Перед тем как вернуться в свое кресло второго пилота, я повернулся и взглянул в окно слева; где-то далеко-далеко, милях в девяноста чуть к югу, на высоту в несколько тысяч футов поднималась массивная черная башня дыма. Внизу, в свете убывающего дня, сквозь легкие, как хлопья шерсти, облака виднелся узенький Рейн между Бонном и Кобленцем и крохотные жучки на его серебристой полоске – наверно, немецкие баржи со срочными военными грузами. Прекрасный день.
Я опустился на колени, прополз по проходу к своей кабине, с помощью одной руки – в другой я держал переносный баллон с кислородом – протиснулся через люк и уже сидел на корточках между сиденьем Мерроу и моим, вытянув вверх правую руку, так что она повисла в воздухе, но прежде чем встать, посмотрел вперед и увидел, что со стороны двенадцати
В течение нескольких следующих секунд мое поведение явно шло вразрез со здравым смыслом. Мой защитный жилет лежал под сиденьем рядом со мной (возможно, я вспомнил о нем, скользнув по нему взглядом), и мне внезапно захотелось так и остаться скорченным в три погибели, сжаться до предела, прикрыться легкой броней защитного жилета, хотя обычно я почти не пользовался им, таким неудобным он показался после первых же рейдов. Я потянул жилет, но он не поддавался; я уперся ногами в стенку самолета и снова потянул, но жилет за что-то зацепился; в течение нескольких сумасшедших мгновений мне казалось, что моя жизнь всецело зависит от того, достану я жилет или нет, и я продолжал отчаянно тащить и дергать его, хотя разумнее всего было бы спокойно выяснить, за что он зацепился.
В конце концов я отказался от своих попыток и уже начал подниматься, когда раздался ужасающий шум – ничего подобного мне еще не доводилось слышать.
Одновременно из носовой части по проходу промчался порыв леденящего ветра.
Самолет встал на крыло и начал входить в штопор, и я едва успел броситься поперек своего сиденья и судорожно в него вцепиться. Казалось, мы падаем.
Глава десятая
НА ЗЕМЛЕ
С 30 июля по 16 августа
Объявление об отмене состояния боевой готовности на ближайшие три дня вылетело из громкоговорителей базы, как шумная стая ворон из рощи, где стояли наши казармы, и означало – наконец-то! – окончание июльского «блица».
Собрав последние силы, я поднялся с койки, на которой лежал одетый, помчался к телефонной будке в ойицерском клубе, позвонил в меблированные комнаты в Кембридже, где жила Дэфни, и впервые за все время не застал ее дома. Я посидел за пивом и потрепанным экземпляром «Панча» (в свое время его тайком принес в клуб Кид Линч), потом позвонил вторично, но Дэфни еще не вернулась. Пытаясь скоротать время до следующего звонка, я прошел мимо доски объявлений у офицерского клуба и заметил приказ, гласивший, что американским военнослужащим запрещается пользоваться железнодорожным транспортом на все время английских праздников с тридцатого июля (то есть с сегодняшнего дня) до третьего августа. От крайней усталости в голове у меня стоял туман, но все же я смутно припомнил, что в день похорон Линча Дэфни упоминала об этих праздниках. Упоминала ли она о своих планах на праздничные дни? Не помню. А вдруг она куда-нибудь уехала? Уехала на пять дней! Мне не давало покоя мое решение заключить с противником сепаратный мир и отречься от всего, что связано с войной и убийством, в пользу самоотверженной любви, – решение, принятое перед самой посадкой после того рейда, – и мне было просто необходимо поскорее повидаться с Дэфни и все ей рассказать. Я снова позвонил, и снова безрезультатно. На этот раз ее квартирохозяйка миссис Коффин, так презиравшая американцев, отвечала с откровенной грубостью. Я чувствовал, что вот-вот сойду с ума. Прошу извинить, но не может ли миссис Коффин сказать, не уехала ли мисс Пул куда-нибудь на праздники… У нее меблированные комнаты, а не детективное агентство… Но мне нужно во что бы то ни стало переговорить с мисс Пул… Миссис Коффин не в состоянии материализовать мисс Пул из воздуха…
Глупея от утомления и беспокойства, я спросил, не согласится ли миссис Коффин записать номер телефона и попросить мисс Пул позвонить мне сразу же по возвращении. Мне показалось, что миссис Коффин записывает номер, но я не мог сказать с уверенностью, так ли это было на самом деле.
Едва я повесил трубку, беспокойство охватило меня с новой силой. А что, если кто-нибудь окажется в будке телефона-автомата в тот момент, когда Дэфни попытается связаться со мной? А что, если миссис Коффин не услышит, как она вернется? А что, если она вернется поздно? А что, если вообще не вернется?