Возлюбивший войну

Херси Джон

Однако смеялся он как-то натянуто, потом поинтересовался, откуда мне известно, что он ходил к доктору. Я ответила, что майор Ренделл звонил мне. Мерроу покраснел. Честное слово! Он побагровел, как свекла. Но я отлично видела, что Мерроу рассержен. Он лежал на кровати и не шевелился. Потом спросил: «Наверное, у тебя, Боумена и этого костоправа только и разговору было что обо мне?» А я подумала: «До чего ж ты похож на Даггера – тот тоже не мог переносить даже мысли, что его могут раскусить, и хотел, чтоб люди видели в нем лишь самого блестящего пилота во всех английских ВВС». Я ответила Мерроу, что ты никогда не говорил о нем ни одного плохого слова, а он встал с кровати и буркнул: «Все это зеленая муть!» – и начал всячески поносить тебя, Боу. Это все больше и больше меня тревожило, я

видела, что Мерроу весь кипит. Он расхаживал из угла в угол, как в клетке. «Ты, наверно, болтала обо мне и с этим сукиным сыном Бинзом». Видишь, он уже терял чувство реальности. Потом он сказал: «Это все они подстроили, чтобы Бинз, а не я получил повышение. И проклятый доктор не остался в стороне». Потом он взглянул на меня и сказал: «Ну-ка, крошка, раздевайся снова. Ты ошибаешься, если думаешь, что сможешь отказать мне». Я сидела не шевелясь. Мне хотелось сделаться совсем-совсем незаметной. А Мерроу заговорил о другом, пустился рассуждать на совершенно новую тему. «Я дал как следует этим ублюдкам в Гамбурге. Давил их, как мух. Вот уж чего у меня никто не отнимет». Он как-то странно поджал губы, с первого взгляда могло показаться, что он улыбается. Он ходил по комнате взад и вперед, как часовой. Потом снова завел все с самого начала: кто стучал в двери; Боумен не рожден, чтобы стать первым пилотом; Боумен, доктор и я сплетничали о нем; ему хорошо известно о сговоре назначить командиром Бинза, когда он, Мерроу, уедет в дом отдыха; он все равно овладеет мною – еще ни одна женщина… И снова одно и то же, но с каждым разом все хуже и хуже. Ты рассказывал мне, Боу, как Мерроу поносил сержантов. Вот и теперь он говоил все громче, выбирал все более грязные и подлые словечки. В конце концов Мерроу остановился передо мной и сказал: «Хочешь кое-что знать, крошка?» В его глазах читалось нечто гадкое, зубы были стиснуты. Он мог пойти на любую пакость, он опускался в самые низменные и грязные тайники своей души, где возникали чувства такие же омерзительные, как змеи, пауки и жабы. Я подумала: это же Даггер! Сейчас он начнет рассказывать, как уничтожал жуков на проселочных дорогах и в навозе только ради удовольствия видеть их раздавленными. Или: у него была канарейка и он… А я все твердила про себя: «Он точная копия Даггера. Я знаю, что мне делать».

Мерроу предоставил мне такую возможность. В своих бессвязных разговорах он снова вернулся к доктору Ренделлу и спросил: «Хочешь знать, почему я пошел к нему? Потому что…»

Он подошел к туалетному столику и взял с него коробку со своим орденом. «Знаешь что?» Голос у него сорвался и перешел в злобный визг, он потряс коробкой и крикнул: «Мерзавец этот Боумен! Орден-то принадлежит ему! Он его заслужил. Орден его, его, его!»

С каждым словом голос Мерроу становился все визгливее, он повернулся и швырнул коробку в стену. Удар оказался очень сильным. Коробка развалилась, и маленький бронзовый пропеллер покатился по полу, волоча за собой красно-бело-голубую ленту.

«О, как я ненавижу этого проклятого коротышку!»

Я встала. Я все время старалась держаться так, чтобы между нами находилась кровать; я спросила: «Ты ненавидишь его потому, что не можешь запугать?»

«Да, он силен, этот сопляк!»

Меня крайне удивило все услышанное от Дэфни, и я понял, что многое из того, о чем я размышлял в дни нашей службы в Англии, в чем был твердо убежден, оказалось ошибочным, и поразился, как плохо знал в действительности своего командира после всех этих месяцев близкого общения с ним. Насколько же хуже, должно быть, я знал самого себя! Да, но мне было двадцать два; я все еще оставался наивным юнцом, хотя и достаточно взрослым, чтобы от меня потребовали пожертвовать жизнью в этой войне. Это же нелепо. Нелепо!

– Пото Мерроу, – продолжала Дэфни, – напустился на меня (я по-прежнему старалась держаться от него по другую сторону кровати).

«Если ты, – предупредил он, – расскажешь этому плюгавому прохвосту, что я был у тебя сегодня вечером, я… изобью тебя до полусмерти…»

Я окаменела.

«Не вздумай сделать такую же ошибку, как он, – продолжал Мерроу. – Не смей и думать, что я не хотел сделать второй заход потому, что струсил. О нет, моя крошка! Причина простая:

меня не интересовало, куда именно мы сбросим бомбы, если уж все равно сбросим на город. Нельзя оставаться щепетильным и победить. Трусы еще никогда не выигрывали войн. Наш долг в том и состоит, чтобы кого-нибудь убивать…»

Слава Богу, внезапно я сообразила, как с ним справиться. Я поняла. Поняла с помощью Даггера.

«Я все знаю о тебе», – сказала я.

«Что ты имеешь в виду?»

Он остановился, как солдат, которого ночью окликнул часовой.

«Чувство, которое возникает в момент, когда бомбы сброшены и самолет как бы вздрагивает», – ответила я.

Да! Это должно было подействовать. Я уже видела, как постепенно менялось выражение его лица, словно он пытался улыбнуться и вместе с тем понимал, что смешного ничего нет.

«Ощущение, возникающее в тебе, когда самолет ложится на боевой курс, не так ли, майор?» – продолжала я.

Теперь Мерроу казался изумленным. На его лице появились первые признаки растерянности, он уже начинал опасаться, что о нем знает весь мир. Шесть миллиардов глаз смотрели на него. Он дрожал.

Эти фразы, выражавшие чувства самого Мерроу, я позаимствовала из рассказов Даггера; я вспомнила, Боу, и твой рассказ о том, каким кличем Мерроу встречал всякий раз появление истребителей и сказала:

«А когда немцы, готовясь атаковать вас, начинают первый заход, ты упиваешься содроганием машины, пулеметы которой открыли огонь…»

Он сел, сразу как-то погас, опустил голову и засунул руки между колен.

«Ты маленькая стерва», – сказал он, закрыл лицо руками и беззвучно разрыдался. Он раскис еще больше,чем случалось с Даггером. Минуту спустя я спросила, не лучше ли будет, если он оденется, и он не стал возражать; он стал покорным и тихим.

3

Вот как все получилось, Боу. Вот что, много перестрадав, я узнала о Даггере, и вот что все время думала о твоем командире. Из Мерроу выпала вся начинка.

Дэфни поднялась такая сердитая, какой я ее еще не видел.

– Почему вы, мужчины, создаете какой-то заговор молчания вокруг стороны войны, что доставляет вам удовольствие?

Она была необычайно взволнована. Мужчины, сказала она, только делают вид, будто война – это сплошная трагедия: разлука, ужасные жизненные условия, страх смерти, болезни, погибшие друзья, стойко переносимые раны, жертвы, патриотизм.

– Почему вы умалчиваете о причине войны? Во всяком случае, о том, что я считаю ее причиной: кое-кому война доставляет наслаждение, даже чересчур большое наслаждение. – Она пояснила, что не имеет в виду походную жизнь, бегство от всего обыденного, от ответственности, от необходимости заботиться о других. – Нет, я имею в виду нечто большее, – я говорю о таком удовольствии, какое получает твой командир.

Она добавила что-то об удовлетворении, рождающемся в самых темных, самых тайных глубинах души человеческой, где обитают чувства-жабы, чувства-змеи, – инстинкты пещерного человека. Еще она сказала так:

– По-моему, когда наступит мирное время, мы должны меньше думать о прошлом, а больше о том, куда поведут нас те, кто так наслаждается битвой сейчас. В мирное время они постараются поставить на всех нас свое клеймо… Ножи, дубины и все такое… То же самое они передадут в наследство своим детям. Нам доведется пережить еще не одну войну. О Боу, я не знаю, что мы можем сделать с ними, с помощью какого воспитания вытравить в них это, или подавить, или вылечить, и можно ли вообще раз и навсегда с этим покончить!

Она чувствовала, женским чутьем чувствовала, что именно мерроу являются причиной всех бед человеческих. Не будет на земле настоящего мира, пока существуют люди с тягой к убийству.

– Дипломатия не принесет мира, это всего лишь маска… Экономические системы, идеологии – отговорка.

Но я еще не испытывал желания размышлять над тем, что так страстно доказывала Дэфни. Я чувствовал себя пришибленным и рассерженным и спросил:

– Если он такое чудовище, почему же ты разделась?

Дэфни вспыхнула; горячая краска стыда залила ее лицо. Во всяком случае, мне показалось вначале, что это был стыд. Впрочем, я и сейчас думаю, что отчасти так и было. Но вместе с тем в ней говорил и гнев.