Возлюбленная герцога
Шрифт:
– Где она?
Никто не ответил, а в дальнем углу помещения закрылась дверь. Наступила тишина, и только те медленные шаги слышались все ближе и ближе, обещая недоброе. Он выпрямился, готовясь к тому, что могло последовать. Учитывая, что он ничего не видит, а движения ограничены, это не предвещало ничего хорошего. Дерзкий незнакомец приближался, и он приготовился к атаке.
Какой угодно физический удар будет ничем по сравнению с его моральными страданиями.
Что, если он потерял ее, едва успев найти?
Эта мысль пронзила его,
– Скажите мне, где она!
Вопль тяжело повис в безмолвии, и на какое-то мгновение все замерло, сделалось так тихо и неподвижно, что он подумал: «Меня опять оставили одного». Если он вообще все это себе не вообразил. Если не вообразил ее.
«Пожалуйста, пусть она будет жива. Дайте мне увидеть ее. Всего лишь раз».
И вдруг мешок с его головы сдернули, и он получил ответ на свою дикую молитву.
Он сел на пятки, челюсть его отвисла, словно его только что сильно ударили.
Двадцать лет он мечтал о ней, о самом прекрасном создании на земле. Он представлял, как она повзрослела, как выросла и изменилась, как из девочки превратилась в женщину. И все же оказался к этому не готов.
Да, двадцать лет ее изменили. Но Грейс не превратилась из девочки в женщину. Из девочки она превратилась в богиню.
От той девчушки в ней осталось совсем мало, да и уловить это смог бы лишь тот, кто знал ее тогда. Кто любил ее тогда. Ярко-рыжие детские кудри потемнели, приобрели оттенок меди, хотя остались густыми и непослушными, вихрились вокруг ее лица и плеч, как осенний ветер. Кривой шрамик на брови сделался почти незаметным – разве только знаешь, где его искать. Он заметил. Он был рядом, когда она заработала его, учась драться в лесу. В отместку он влепил Дьяволу кулаком в лицо, а затем вытер ее кровь рукавом своей рубашки.
И хотя сейчас она смотрела на него бесстрастно, не проявляя никаких эмоций, Эван упивался едва заметными морщинками в уголках ее рта и глаз, морщинками, доказывавшими, что она не разучилась смеяться и часто проделывала это за последние двадцать лет. Кто смешил ее? Почему не он?
Когда-то рассмешить Грейс удавалось только ему. И сейчас, стоя на коленях со связанными запястьями, он отчаянно хотел сделать это снова.
Эта мысль завладела им, когда он смотрел в ее прекрасные карие с черной каемкой глаза, такие же, как в их детстве, только без той искренности, что раньше. Никакого обожания. Никакой любви.
В ее глазах полыхал огонь не любви, но ненависти.
И все же он упивался ею.
Она всегда была высокой, но теперь преодолела свою неуклюжую долговязость и, при шести футах роста, возвышалась над ним, а изгибы ее фигуры заставляли его томиться. Она стояла в невероятном круге света – это место каким-то образом было залито золотистым сиянием, хотя свечей тут точно не хватало. В комнате находились и другие люди –
Она повернулась и вышла из круга света.
– Нет!
Она не отозвалась, и Эван задержал дыхание, ожидая ее возвращения. Она вернулась, держа длинную полосу ткани в правой руке. Вторая такая же висела у нее на плече. Она начала методично наматывать ткань на костяшки и запястье левой руки.
И тогда он понял.
На ней были те же брюки, что и раньше, черные, плотно охватывающие ноги – длинные, идеальные. Сапоги из мягкой темно-коричневой кожи, словно обнимающие ее икры, заканчивались примерно в полуфуте над коленями. На носках они потерлись – не настолько, чтобы выглядеть неряшливо, но достаточно, чтобы стало понятно: она носит их регулярно.
Талию обвивали два пояса. Нет. Один пояс и один шарф – алый, прошитый золотыми нитями. Он обещал ей золотые нити тогда, в детстве, когда они мечтали о будущем. Теперь она покупает их сама. Над поясом и шарфом белая льняная рубашка с короткими рукавами, обнажающими руки от пальцев до локтей, даже выше. Рубашка тщательно заправлена в брюки.
Никаких дамских штучек – ленточек или фестончиков. Болтающиеся лоскуты – помеха во время боя.
И пока она тщательно бинтовала запястье, круг за кругом, словно делала это раньше сотни раз, Эван понимал: она пришла сюда драться.
Пусть! Он дал бы ей все, чего она только пожелает.
– Грейс [1] , – произнес он, и хотя рассчитывал, что звук его голоса затеряется в опилках, устилавших пол между ними, слово – ее имя, его титул – прозвучало в этом помещении как выстрел.
Она никак не отреагировала. Не вздрогнула, на лице не отразилось и намека на узнавание. Поза не изменилась. И он ощутил шелест чего-то очень неприятного.
– Я слышала, ты сорвал с петель мою дверь, – произнесла она голосом низким, мелодичным, великолепным.
1
Grace (англ.) – Грейс; светлость, милосердие, благодать.
– Я поставил на колени весь Лондон, пока разыскивал тебя, – отозвался он. – Думаешь, дверь могла бы меня сдержать?
Ее брови взлетели вверх.
– Однако ты здесь, сам на коленях, так что, похоже, кое-что все же смогло тебя сдержать?
Он вскинул подбородок.
– Я смотрю на тебя, любимая, значит, меня не смогли удержать вдали от тебя.
Она едва заметно прищурилась – единственный признак того, что он попал в цель. Закончила перевязывать запястье, аккуратно заправила конец бандажа и начала обматывать второе. И только тогда, только вновь приступив к размеренным, методичным движениям, заговорила: