Возлюбленная Казановы (= Опальная графиня)
Шрифт:
У нее началась настоящая истерика, и не успела Елизавета опомниться, как уже стояла меж Северьяном и Степанидою, изумленными едва ли не пуще нее, на запятках быстро едущей кареты.
Морозы на исходе февраля еще бывают значительные. Такой денек выдался, к несчастью, и теперь. Ветер бил в лицо, вынуждая сгибаться в три погибели, чтобы укрыться от его свирепости. Руки, вцепившиеся в верхушку кареты, застыли; Елизавета их почти не чуяла. Ужас овладел всем существом ее; потрясение от равнодушной жестокости мужа было таким, что она не смогла ни плакать, ни сопротивляться ему.
Время шло. Карета подскакивала на ухабах, проваливалась в ямины. Белые стены лесов неслись справа и слева, солнце скрывалось в колючей снежной мгле, а Елизавета никак не могла осознать происшедшее. Ее укачало,
– Ради бога, очнитесь, барыня! – твердила встревоженная горничная, поглядывая вслед быстро удаляющейся карете. – Скорей, скореичка! А то отстанем, ужо зададут нам.
Елизавета чуть усмехнулась одеревеневшими губами: она, графиня, вместе со своими крепостными попала в кабалу крайней жестокости и бессердечия от их общего хозяина, ее венчанного мужа! Нет, Елизавета его пока что не боялась. Гораздо больше ее беспокоило ледяное оцепенение, охватившее все тело. Потому она, с трудом передвигая ноги, заставила себя идти все быстрее и быстрее. После и бегом побежала. И когда вновь вскочила на запятки, догнав карету, щеки ее пылали, было жарко, и даже горечь отошла. Случившееся казалось лишь досадным недоразумением, которое вот-вот разрешится. Ох, как ей хотелось мира вокруг себя и в душе своей!
Однако долог, слишком долог был путь в Любавино, слишком студен день, чтобы к исходу этого пути надежда еще тлела в ее душе.
Ни тени раскаяния не виделось в лице Валерьяна, когда уже на самом подъезде к селу он приказал жене сесть в карету. Елизавета до того устала, что даже не смогла горделиво отказаться, хотя было такое желание. Она бочком пристроилась рядом с Валерьяном и, украдкою взглядывая то на него, то на Анну Яковлевну, вдруг открыла для себя обидную, но вполне очевидную истину: да они же любовники!
Об этом достаточно красноречиво говорили и умиротворенное, победительное лицо этой кузины; и раскрасневшиеся щеки мужа, его покрытый каплями пота лоб; и беспорядок в одежде, который они, не стыдясь, не скрывали при Елизавете; а главное – та особая атмосфера греха, которая всегда окружает преступных любовников, не считающих нужным скрывать свою связь.
Многое в событиях последних дней прояснилось. Вот почему Анна Яковлевна была так раздражена бдительным присутствием Миронова, который постоянно следил, чтобы молодые спали вместе. Вот куда она бегала нынче ночью: плотский голод утолить! Но, видать, ненасытна была, коли и днем восхотелось того же… Вот чем объяснялось равнодушие Валерьяна к жене: она и впрямь не шла ни в какое сравнение с «Аннетою». Право, только такая простота, как Елизавета, могла не заметить мужниной обмолвки в их первую ночь. Да и какая там обмолвка! Они таились только перед грозным Мироновым, а теперь надобность отпала. Ясно, что за участь ждет Елизавету в графском доме, – венчанной приживалки. Истинной хозяйкою будет Анна.
«А чего бы ты хотела, каторжанка, бродяжка? – со злою издевкою спросила себя Елизавета, закрывая глаза. – Барыней сделаться? Властвовать? Счастливой быть?.. Ишь, какая! Все, все кончено, видать, со счастьем! Свою меру ты уже отмерила».
И потом, когда барская повозка промчалась по заснеженным порядкам Любавина, встречаемая земно кланяющимися крестьянами, и, пролетев через лесок, остановилась у крыльца двухэтажного господского дома, где их ожидала подобострастно согнутая дворня, Елизавету никак не покидало ощущение, что все эти люди, а не только Лавр, Северьян да Степанида, и заиндевелые кони, и ворона-каркунья, медленно пролетевшая мимо, и даже собака, вдруг истошно завывшая в сенях, словно пророча несчастье этому дому, все о ней знают; что она внушает им презрительную, насмешливую жалость своим растерянным видом; что нигде не сыскать ей отныне ни крупицы любви и нежности… И почему-то она несправедливо-горьким упреком поминала Гаврилу Александровича Миронова, который, уехавши, словно бы увез с собою всю ту малую
4. Ноченька морозная
Весна заблудилась где-то. И хотя на Евдокию первомартовскую сияло в чистом голубом небе солнце, радостно тенькали синички, ноздревато оседали на пригорках сугробы, что сулило доброе лето, уже назавтра вновь заволокло небо; и вот вторую неделю ветреные, морозные дни чередовались со снегопадами да вьюгами. Сугробы многослойными пирогами подпирали заборы, а то и валили их своей сырой тяжестью; мужики не успевали скидывать снег с крыши барского дома, расчищать подъезд; белая крупка все сыпала да сыпала. И чудно было глядеть на небо: неужто там еще не иссякли зимние припасы? И когда все же иссякнут? И настанет ли вообще весна? Мужики опасались: ежели будет дружная, то поплывет все кругом!..
Недавно Елизавета набралась храбрости, спустилась с обрыва и, отойдя подальше от берега, разгребла снег со льда, легла прямо в сугроб, приникнув лицом к морозному темному стеклу, и долго всматривалась в глубину, пока лоб не заломило. Зато была вознаграждена: там, в черной воде, в зыбкой полутьме, вдруг медленно-медленно прошла длинная серебристая тень…
Щука? А может, стерлядь? До чего же хороша! Словно бы сам дух великолепной спящей реки явился Елизавете, насмерть раненный красотою, что сияла вокруг!
В такие минуты казалось, что после долгих мучительных странствий она вернулась домой. Домой, где ее любят и ждут…
Елизавета закрыла глаза, медленно, глубоко вдыхая напоенный снегом, даже на вкус белый, благоуханный воздух последних дней зимы, и чуть улыбнулась, когда сказочная тишина рассыпалась; что-то завизжало, затявкало, ткнулось в колени, запрыгало вокруг. Это был Шарик, дворовый пес, более похожий не на шар, а на кругленькую чурочку, такой был он весь тугой и плотный. Так приятно было схватить его за курчавые бока или вислые уши, чувствуя на своем лице мокрые тычки проворного носа (о господи, единственные поцелуи, которые она получает!), и смеяться до слез, слушая счастливый, захлебывающийся визг. Потом набегали тонконогая высокая Ласка и юркая, маленькая, от земли не видать, Беляночка. С ошалело вытаращенными глазами и заливистым лаем они сбивали Елизавету с ног, валили в мягкий, пуховый сугроб; и начиналась радостная возня четырех существ, без памяти любивших друг друга, так что потом, прежде чем воротиться домой, добрых полчаса приходилось трясти шубку и сбивать снег с юбки. Варежки были хоть выжми, и Елизавета украдкою сушила их в своей светелке.
Однажды ее игру с собаками подсмотрела Анна Яковлевна, после чего колкостей, насмешек, попреков и глупости было – не оберешься! И с тех пор Елизавета остерегала минуты своей радости, тем более что они были так редки… Казалось бы, никому в этом доме она и даром не нужна. Меж тем чуть забудешься в долгожданном уединении, кто-нибудь тебя да вспугнет по самому пустяковому поводу. То главная горничная Агафья, барская наушница, которая слоняется по дому с раскаленною жаровнею в одной руке и бутылью ароматического уксуса – в другой, наливая на жаровню несколько капель и распространяя по всем комнатам удушливый, едкий запах, который только Анна Яковлевна могла называть благоуханием; у Елизаветы он вызывал удушье и кашель. Это быстро проходило, ибо сквозняки уносили вонищу, но Агафья, которой делать больше было решительно нечего, появлялась вновь… То из холодной раздастся на весь дом хлест розог, французские ругательства и девичий визг: это Стефани и Жюли, проще сказать, Степанида с Ульяною, отвечают за красоту Анны Яковлевны. Елизавета не особенно удивилась, когда это кроткое, жеманное и чувствительное создание обратилось в грубую фурию, обретя под свое начало столько крепостных и ощутив полновластие над ними. Ведь и впрямь она оказалась истинною хозяйкою Любавина!.. То в припадке слепой злобы промчится по анфиладе комнат сам граф Валерьян Демьянович, который, разбираясь с дворовыми и крестьянами, всегда доказывал и вину, и правоту одним коренным русским аргументом – кулаком: кому глаз подобьет, кому бороду выдерет, а кому и по голове достанется длинным вишневым чубуком любимой барской трубки.