Возлюбленная террора
Шрифт:
Майоров пишет о восстановлении капитализма, если только мне верно показал между закрытыми строчками Михайлов этот абзац. И я бы с ним жила бы в дружбе-любви до последнего дня, если бы он скатился к правым с.-р., и я бы поддерживала догматическое товарищество, не размолотив его вдребезги!!.
Как бы я ни склонна была из дружеской жалости и непогасшей, живой по-прежнему любви к моим близким друзьям и товарищам объяснить и оправдать их, все же я считаю низким падением показания на меня Б. Д. Камкова об участии моем в центре, и еще более низким падением такое же показание И. А. Майорова, друга моего любимого и мужа. Есть ли такой центр, дал ли свое согласие на вступление в него Камков, я не берусь ни утверждать, ни отрицать. Склонна думать, что его нет вовсе,
Я против террора в отношении большевиков, и левые с.р. его никогда против них не практиковали… мы-то вас считаем товарищами по целям, и потому террор допускаем только в отношении фашистов.
Это основной момент.
Из соображений формального порядка против террора в советской стране отмечу два.
Первое: в царское время бюрократия была в последнее столетие, да и всегда, настолько бездарна, что талантливые правители были редки, и народники с террористической тактикой, начиная с народовольцев, именно на этих правителей и метали свои динамитные громы…
Теперь это было бы бесполезно, так как страна полна талантливых работников снизу доверху. Вы, наверное, знаете лучше меня, как без особенного надрыва на место одного снятого, по каким-нибудь примитивным причинам, работника, вы находите сразу замену, и ткань опять оживает. зарастая новой энергией.
И второе: Соввласть так жестоко и, я бы сказала, нерасчетливо к человеческой жизни расправляется за террор, что нужно иметь много аморализма, чтобы пойти на террор сейчас. При царе пропадал только сам террорист и кто-нибудь случайно влипший. Ни предков, ни потомков не трогали. Товарищи по организации отвечали в порядке статей в кодексе законов и пр., попадаясь на своей работе. А сейчас Михайлов сказал мне, что он посадил моих сестер в Тамбове, когда мой-то террор на воде вилами писан. Я виделась с двумя сестрами один раз по приезде с каторги в 17-м году, а с третьей тоже один раз в 29-м году. Короткие встречи после 12–24 лет отрыва, конечно, близости не создали. Переписывалась я чрезвычайно формально и редко с одной сестрой (ей 70 лет). Не содержала ни одну. Все старухи, все старше меня очень Одной уже 70 лет. Одна больна раком, и у нее выщелучено операциями четверть мускульной поверхности. Дети коммунисты, муж у одной коммунист. Когда я сажусь, ни одна не приезжала ко мне на свидание…
А между тем я больший друг Советской власти, чем десятки миллионов лояльнейших обывателей. И друг страстный и действенный. Хотя и имеющий смелость иметь свое мнение. Я считаю, что вы делаете лучше, чем сделала бы я…
Я не согласна только с тем, что в нашем строе осталась смертная казнь. Сейчас государство настолько сильно, что оно может строить социализм без смертной казни…
Я всегда думаю о психологии и целях тысяч людей — технических исполнителей, палачей, расстрельщиков, о тех, кто провожает на смерть осужденных, о взводе, стреляющем в полутьме ночи в связанного, обезоруженного обезумевшего человека. Нельзя, нельзя этого у нас. У нас яблоневый цвет в стране, у нас наука и движение, искусство, красота, у нас книги и общая учеба и лечение, у нас солнце и воспитание детей, у нас правда, и рядом с этим этот огромный угол, где творится жестокое кровавое дело. Я часто, в связи с этим вопросом, думаю о Сталине, ведь он такой умный мужчина и как будто не интересуется преображением вещей и сердец?! Как же он не видит, что смертной казни нужно положить конец. Вот вы нами, левыми с.-p., начали эту смертную казнь, нами бы и кончили бы ее, только снизив в размерах до одного человека в лице меня, как неразоружившегося — какой меня называете. Но покончить со смертной казнью надо.
И еще я бы скорректировала бы и вашу пенитенциарную систему, ваш тюремный режим. В социалистической стране должно быть иначе. Надо больше гуманности определенно. Самое страшное, что
Когда читаешь сейчас показания Спиридоновой, невольно ловишь себя на мысли, что писалось это не для следователя. Стала бы она Михайлову объяснять внутренние мотивы и побуждения, руководившие ею в последние годы. Для нас, для нас это написано, чтобы поняли ее те, кто придет потом. Поняли и приняли ее беспокойную жизнь.
В этом письме Спиридонова такая, какой она была на самом деле, какой осталась до смерти. Неисправимая идеалистка, стремящаяся достичь недостижимого — справедливости и гармонии на земле и считающая, что для этого все средства хороши, цель их оправдывает… Приняла ли она действительно Советскую власть? Думаю, да, — такую, какой хотела бы ее видеть, такой, какой ее описывали в газетах того времени. Реальность же Спиридонова бессознательно отторгала, иначе ей пришлось бы признать, что всю жизнь она гналась за химерой…
В 1939 году Ирина Каховская случайно встретила свою старую подругу на этапе, при переводе из Ярославского изолятора во Владимирский. Спиридонова шла по коридору столыпинского вагона, держась за стенку, седая, худая — тень прежней Марии. Увидев Каховскую за решеткой другого купе, она крикнула свой приговор и, показав на уши, добавила: «Ничего не слышу»…
Марию Спиридонову расстреляли 11 сентября 1941 года. Ее и других приговоренных, в числе которых был и Илья Майоров, вывели во двор Орловской тюрьмы (к тому моменту их перевели в Орел), посадили в крытые машины с пуленепробиваемыми бортами и повезли в Медведковский лес, что находился в десяти километрах от города.
«Именем Союза Советских Социалистических Республик… подвергнуть высшей мере наказания расстрелу…»
Могила Марии Александровны Спиридоновой не найдена до сих пор.
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
Женщина и террор… Что может быть более противоположного, чем два этих понятия? «Две вещи несовместные» — как сказал в свое время Пушкин, правда, совсем по другому поводу. Со словом «женщина» мы привыкли связывать жизнь, красоту, любовь, нежность. Террор — это смерть, кровь, насилие, жестокость…
И тем не менее всемирная история знает столько примеров женского терроризма, что это явление, несомненно, заслуживает тщательного изучения и анализа.
13 июля 1793 года 25-летняя француженка Шарлотта Корде заколола кинжалом Жана Поля Марата — одного из самых жестоких вождей радикального крыла Французской революции. Но это был один из единичных случаев, когда поступок женщины-террористки вызывал не столько осуждение, сколько сочувствие: слишком уж отвратительна фигура Марата, постоянно призывавшего к массовым казням и расправам. К тому же убийство одного из главных «идеологов» террора, как это ни парадоксально, говорило скорее о протесте молодой француженки против насилия и крови, нежели о ее стремлении открыть список женщин-террористок, и было, как показывает история, даже закономерно.
К сожалению, эта сомнительная «честь» — если говорить о женском терроре как о явлении — принадлежит нашим соотечественницам, русским женщинам-террористкам. И чтобы понять, как это получилось, следует мысленно вернуться в 1862 год, когда на страницах журнала «Русский вестник» появился роман Тургенева «Отцы и дети». А вместе с ним не только в литературу, но и в жизнь российского общества ворвался новый человеческий тип нигилиста. Впрочем, этот тип существовал и раньше, но тем не менее роман Тургенева стал в определенном смысле рубежом. Броское и запоминающееся словечко забавляло и будоражило одних, но других тревожило и даже пугало. Поэтому не мудрено, что стоило в жаркое лето того же года в Петербурге (и в некоторых других городах) случиться нескольким пожарам, как торопливая молва, а за нею и власти обвинили «нигилистов» в поджогах. С этого начался так называемый «разночинский» этап противостояния радикалов и закона в России.