Возмездие
Шрифт:
— Минуточку, господа… — начал Савинков негромким голосом. — Я хочу вам сказать, что подобным образом правительства не создаются. Во всяком случае, я в этом вашем несерьезном предприятии не участвую. Думаю, что и господин Балахович займет такую же позицию.
— Господа, я бы предложил не устраивать спора, — поморщился Балахович. — Собрались люди, которые хотят добра своей Белоруссии, они того хотят, Борис Викторович, и мы с вами того ж хотим. Зачем же сразу свару устраивать? Давайте-ка лучше пойдем к столу, поснедаем, выпьем за знакомство — глядишь, и без спора обойдемся. Пошли, господа…
Все двинулись к дверям. Когда Балахович пропустил вперед всех министров, Савинков задержал его и сказал:
— Если вы посмеете лезть в президенты,
Балахович взметнул острый взгляд на Савинкова, несколько секунд смотрел пристально на него, потом тихо ответил:
— Я не такой дурак, чтобы самому лезть в петлю, не беспокойтесь. Президента пусть поищут в других местах…
Савинков принял бесповоротное решение — сегодня же вернуться в Польшу.
Балахович к решению Савинкова уезжать отнесся равнодушно.
— Считаете нужным — уезжайте. Я вам не начальник.
Однако выехать в этот день Савинков не смог. Вскоре после полудня балаховцы вынуждены были вступить в бой с частью Красной Армии, прибывшей в Мозырь из Гомеля. Бой завязался на восточной окраине города, и до вечера нельзя было понять, выдержат ли балаховцы натиск красных. Уезжать в этой обстановке Савинков считал неприличным. Поздно вечером стало известно, что к Мозырю движется еще одна красноармейская часть, и тогда Балахович принял решение временно выйти из города…
…Савинков один верхом ехал в сторону Бреста, к границе. Густели черные сумерки. Усталая его кобылица Голубка предпочитала передвигаться мерным шагом, так же мерно качая своего седока. Никто Савинкова в пути не останавливал, никто ни о чем его не спрашивал, и никто его не боялся…
Страх перед новым крахом надежд живет теперь в нем неотступно, он уже не в силах его преодолеть, и ему все труднее его скрывать. Он становится раздражительным. Он предпринимает все, чтобы дело шло вперед, так он по крайней мере считает. И если нет ощущения, что борьба с большевиками идет, в этом виноваты все, кто угодно, кроме него. Ну что толку от салонной болтовни Деренталя? Или от высокообразованной лености Философова? И даже от абстрактной преданности Павловского?
Последнее время все чаще традиционные завтраки проходят в напряженном молчании, нарушить которые боится даже Павловский… Вчера Деренталь позволил себе сказать, что завтраки стали похожи на поминки. В ожидании взрыва все затаили дыхание. Савинков промолчал — так сложно все стало после того разговора в поезде о Любе. Вот еще взял он на себя проклятие!
В то утро Савинков, как всегда, возвращался домой от парикмахера. На углу по-утреннему пустынного перекрестка он увидел одинокого человека и насторожился — все еще срабатывала давно натренированная нервная система. Приближаясь к перекрестку, он уже твердо знал, что человек этот ждет его. Шагов с десяти он узнал начальника варшавской конспиративной службы Мациевского. «Зачем? Здесь? Без всякого предупреждения?» — изумился Савинков и прошел мимо Мациевского, даже не взглянув на него. Тот пошел сзади. Оба шли медленно, не торопясь. Савинков, не оглядываясь, вошел в подъезд своего дома, поднялся на этаж выше, чем нужно, и оттуда смотрел, как Мациевский всходил по лестнице и как звонил в его квартиру.
— О, Маца явился! — удивленно и радостно воскликнул Павловский, открыв дверь.
Мациевский вошел. Савинков быстро сбежал по лестничному пролету и отпер своим ключом дверь.
Кто бы мог подумать, что это так тягостно начавшееся утро внезапно окажется таким важным и многообещающим — Мациевский привез Савинкову доставленное Зекуновым из России письмо и докладную записку Леонида Шешени, а также записку от Философова.
С трудом подавляя волнение, Савинков попросил Деренталей и Павловского завтракать без него и вместе с Мациевским ушел в другую комнату. Прежде всего он прочел записку Философова:
«Дорогой Борис Викторович, до поезда полчаса, и Мациевский стоит над душой. Естественно,
На другой день после Вашего отъезда из Варшавы меня в редакции посетил полковник Медзинский, который поздравил Вас, меня и наш союз с большим успехом в борьбе с большевиками и вручил мне чек на сумму, равную трем их последним взносам. Я все это принял, не моргнув глазом, но, как обычно, не информированный Вами о важных новостях, чувствовал себя прескверно.
Я уже хотел сесть писать Вам письмо о визите М. и его поздравлении, как из Вильно приехал Зекунов, от которого я и узнал, наконец, о преуспевании в Москве Вашего адъютанта. (Не за это ли и поздравление М.?) Хотя Зекунов осведомлен о делах Ш. более чем скупо, я понял, что Ш. вышел в Москве на солидное сообщество наших единомышленников. Сам Зекунов на меня произвел впечатление ограниченного функционера. Он, кстати, проболтался, что привез от Ш. какие-то бумаги нашим польским друзьям. (Может, чек за это?) Больше меня с Зекуновым работал Мациевский, и он все доложит Вам сам.
Остаюсь в тревожном предчувствии радости вечно Ваш».
Савинков торопливо вскрыл письмо Шешени, он редко волнуется, а сейчас у него даже дрожали руки. Да, это был хорошо знакомый ему характерный почерк его адъютанта — мелкий, четкий, чуть сваленный влево.
«Дорогой мой отец! — писал Шешеня. — Неделю работал над докладной, а на это письмо остался вечер, да и то не весь — Зекунов уезжает сегодня же… Пишу о самом главном, остальное расскажет в Варшаве Михаил.
В самом начале, в Смоленске, я попал в беду, вышел из которой хоть и с шумом, но благополучно. А в Москве меня ожидала новая беда — Зекунов сидел в тюрьме. Он служил в военизированной железнодорожной охране, в его дежурство произошло ограбление склада, и его посадили за халатность. К счастью, все обошлось недорого. Через месяц его выпустили и в наказание перевели на другую работу, а он на эту новую работу не согласился и ушел из охраны совсем. Теперь у него работа очень удобная для нашего дела.
Я устроился в Москве неплохо, имею комнату почти что в центре. Работаю пока в полувоенной организации по закупке лошадиного фуража, но работа не постоянная, а, как здесь говорят, по договору. Пока что потерпим, а там посмотрим. Возможности есть, и хорошие.
Теперь о самом главном… Все получилось неожиданно и даже, прямо скажу, случайно. Я встретил в Москве на улице человека, которого хорошо знал по первым годам войны, он был в штабе нашего полка. Мы с ним немного дружили. Теперь решили дружбу восстановить. Он военнослужащий, работает в военной академии профессором. Как он из штабиста стал профессором — не знаю, а спрашивать пока неловко. Я к нему присматривался, а он — ко мне. И первый открылся он и как обухом по голове ударил. Оказывается, он нам прямой и близкий родственник и имеет к тому же очень большую семью, настолько большую, что мы с вами и подумать не могли бы. Родня раскидана по всей стране, и среди нее немало больших людей, в том числе и военных. В семье очень строгие порядки, и живут весьма скромно. Мой знакомый говорит, что жить широко еще не настало время. Об идеалах семьи смотрите в докладной…»
Савинков читал это затаив дыхание, не слыша звяканья посуды и приглушенного говора, доносившегося из столовой.
Доклад Шешени не отличался красотой стиля. Черт с ней, с красотой, — зато он приоткрывал Савинкову картину, которую не раз рисовало ему его воображение: в России действует хорошо налаженная, многочисленная антибольшевистская организация. Но что же это за организация? Название «Либеральные демократы» еще ничего Савинкову не говорило, он даже не может уловить политический смысл этого словосочетания. Если расшифровать два этих слова точно, получается нечто странное: демократ, да еще либеральствующий. Такой демократ может договориться и до конституционной монархии…