Возмездие
Шрифт:
— Скажи спасибо, что дух из тебя не выпустил…
— Спасибо…
Как ни в чем не бывало Иванов начал рассказывать о том, как все было там, у Зекунова…
На другой день утром они порознь вышли из дому с условием ровно в час быть обоим в 3-м Смоленском переулке у дома Зекунова. Вот когда только Павловский был опознан чекистами и взят под наблюдение. Пока Артузов и Пузицкий обдумывали, где, когда и как брать Павловского, события развивались своим чередом…
Павловский вошел в комнату Зекунова без стука. Аккуратно прикрыв
— Кто это? Представьте меня, — приказал Павловский.
Но жена Зекунова в это время кормила ребенка и выйти не могла. А тут еще ребенок захлебнулся в диком плаче.
— Ну, как живем? Что делаем? — спросил Павловский.
— Как мне вас понимать-то? — спросил Зекунов. — Ревизия? Любопытство? Или еще как?
— И так и эдак, а главное — говорить правду.
Зекунов довольно долго молчал, ожидая, когда ребенок затихнет, но не дождался и сказал:
— Если вы спрашиваете о моих лично делах по нашему союзу, то прямо скажу: до появления Шешени я ничего не делал. Ваши в Варшаве дали мне липовую явку, хорошо еще, что не завалился на ней.
Зекунов говорил правду. Он действительно получил явочный адрес, по которому нужного человека не оказалось, а к его появлению там отнеслись весьма подозрительно. Но после этого он устроился на работу, решил с этими опасными делами покончить и на вторую явку не пошел. Но про то он не был обязан рассказывать.
— Какой был адрес? — спросил Павловский.
— Якиманка, четырнадцать.
Павловский отметил что-то в своей записной книжке.
— Проверю. Если там дезертир — расстреляю…
Зекунов укоризненно посмотрел на Павловского и глазами показал на занавеску, за которой вопил ребенок.
— С такой трубой тут ничего не услышишь, — улыбнулся Павловский. — А впрочем, это неплохая звукомаскировка… — Ему, как это ни странно, нравилось, что он застает савинковского человека не затравленного погоней и сыском, а прочно и спокойно живущего в семье.
— Ну, а как дела у Шешени? — спросил он.
— Леонид Данилович для меня начальник, и в его дела я не посвящен. Но скажу: такую работу, как у него, я бы себе не желал.
— Что же это за такая особая работа?
— А такая… Весь день он по своей советской службе крутится среди красных, а потом каждый вечер головой рискует по нашим с вами делам. Думаете, легко?
— То, что я думаю, останется при мне, — заметил Павловский. Крик ребенка и заунывное пение матери начали его злить. — И не понять, кстати: то вы в его дела не посвящены, а то знаете, куда он ходит каждый вечер. А? — сощурился Павловский.
Зекунов понимал, что ведет разговор не лучшим образом, разозлился на себя и повысил голос:
— Кто вам дал право так со мной разговаривать? Шлете нас сюда,
— Я полковник Павловский, — торжественно прерывает его Павловский и с удовольствием видит, как вздрогнуло лицо Зекунова: «Знает, гад, что со мной шутки плохи!»
— Я рад познакомиться с вами, господин полковник, — встает Зекунов, вытягивает руки по швам и пристукивает каблуками штатских ботинок.
— Не надо, я этого не люблю, — благосклонно говорит Павловский, делая приветственный жест рукой.
— Хочу напомнить вам, что я тоже русский офицер… — с достоинством сказал Зекунов.
— Знаю, — кивнул Павловский, он в это время думает, что Зекунов совсем не так прост, как о нем говорили.
— Ну хорошо, а что же вы делаете после появления Шешени? — спросил он.
— Разведка Казанской железной дороги. Разведка объектов для диверсий. И я — связной в нашей пятерке.
— А конкретно, конкретно — что вами уже сделано? Вами лично?
— Я делаю то, что сказал, а что сделано по результатам моей разведки, мне неведомо. У нас так заведено, что даже в своей пятерке не все про всех знаешь. Еще я выполнял особое задание Шешени — ходил с его пакетами через границу.
Это Павловский знает. Он долго молчит и потом мирно спрашивает:
— Ну, а как у Шешени семейная жизнь?
— По-моему, неплохо. Насколько мне видно, конечно. На ценности жены они музейно обставили квартирку. «Поживу, — говорит он, — как человек, пока ЧК не возьмет». И он прав — вы-то там, за границей, как люди живете — в ванных купаетесь. А мы… — Зекунов замолчал, давая Павловскому возможность послушать крик ребенка.
— Когда Шешеня работает?
— Я же сказал — каждый день.
— Служба у него когда? Утром? Вечером?
— А? Уходит на дежурство с вечера. И через день. Постоянного, как у всех, выходного дня не имеет. Сейчас, поди, дома…
— Далеко он живет от вас?
— Плотной ходьбы минут двадцать.
— Идемте к нему, — приказывает Павловский.
— Нет, мы не имеем права без предварительного условия ходить друг к другу. Тем более вести с собой кого-то.
— Да вы что? — взъярился Павловский. — Забыли, кто я? Идемте без разговоров! — Он встал.
— Ответственность на вас, — негромко говорит Зекунов и, направляясь к дверям, останавливается перед занавеской, за которой все еще плачет ребенок. — Маша, я к Леониду Даниловичу, скоро вернусь…
Шешеня встретил Павловского с радостью, но был полон достоинства.
— Вечное противоречие между излишней самостоятельностью и излишней дисциплинированностью, — смеялся он над сверхосторожностью Зекунова. — Что из этого лучше, я не знаю, но, пожалуй, склоняюсь ко второму. Боже мой, что это мы говорим о чепухе? — спохватился он. — Как вы все там? Как Борис Викторович?