Возьми мои сутки, Савичев!
Шрифт:
Из-за коридорного угла выскочила дежурившая в предродовой акушерка со стаканом в руке.
Она собралась шмыгнуть в процедурную — там рядом с гинекологическим креслом обычно сипел на плитке чайник.
— У тебя все спокойно? — спросила Зубова.
— Все спокойно пока, Дора Матвеевна. Раньше чем через два часа никто рожать не соберется. Только за операцию три женщины поступили, и ни одного слова не записано еще — совсем чистые истории. А так пока все спокойно, но в большой предродовой уже ни одного места нет. Если сейчас поступать будут, придется в маленькую
— Доктор Мишина где?
— В темной палате. Давление мерит.
— Как там?
— Лучше вроде. Сейчас магнезию вводить надо. Выпью горяченького, а то в предродовой батареи стали еле теплые: кочегар-то, наверное, обедать пошел, и насос выключился. Я быстро выпью горяченького и пойду вводить.
Дора Матвеевна глянула на часы — Главный вот-вот должен был прийти. И она прошла мимо распахнутых дверей предродовой палаты, полной вздохов, стонов и кроватного скрипа. И мимо родовой, где с наполненными льдом резиновыми пузырями поверх простыней, прикрывавших их вдруг постройневшие тела, лежали две женщины, которые родили, пока врачи были на операции. Лежали, переговаривались о чем-то своем и вслушивались в писк из маленькой комнатки, что рядом. Их истории тоже были еще недописаны.
В самом конце коридора была дверь, обитая — чтобы звук не проникал — черным дерматином с табличкой на нем: «Эклампсия». Окно в палате было сейчас завешено плотными черными шторами, будто здесь зал для показа кино или будто за окном могла начаться воздушная тревога. Но уличные лучи все-таки проникали сюда через щелки меж шторами и дырочки в ткани, и в лучах мелькали пылинки. И хотя палату все называли темной, сейчас она была все-таки лишь сумеречной. Доктор Мишина уже кончила мерить давление, но манжетку не сняла, а просто сидела, сцепив на коленях руки, — видно, она ждала Зубову.
— Сколько? — спросила Зубова ее.
— Сами мерить не будете? — спросила Мишина в ответ.
— Сто семьдесят на девяносто, — сказала больная.
— А вы откуда знаете?
— Мне шкалу видно все-таки, и я чувствовала по пульсу. Ошибка может быть на пять миллиметров, не больше, — сказала больная.
— Голова болит? — спросила Дора Матвеевна.
— Болит, но поменьше.
— Магнезию сколько раз вводили?
— Два, — шепотом сказала Мишина. — Сейчас третий раз надо магнезию.
— И еще кровопускание делали, — сказала больная. — Вы не забыли? И аминазин внутримышечно. Я все сплю из-за него.
— Вам наркоз давали, когда вводили лекарство? — спросила Зубова.
— Давали. Не надо больше, — возбужденно сказала пациентка. — Эфир очень противный. Я его всегда плохо переношу.
— А вы раньше с эфиром имели дело? — спросила Дора Матвеевна.
— А я тоже врач, — сказала пациентка. — Анестезиолог. Все время с ним работала. Вы бы триленчиком лучше.
— Нет у нас трилена, — сказала Зубова с досадой. Неудобно было, что нет хорошего препарата и что пациентка — коллега, а она в хлопотах даже не заметила этого:
— И как же вы себя так запустили, если врач? — спросила Мишина и вздохнула, жалеючи.
— А у нас, врачей, ведь всегда не по-людски, — сказала пациентка. — Я себя хорошо чувствовала. Только отеки были небольшие. Я все боялась, что меня в стационар положат: у меня мама заболела, и за девочкой — у меня девочка еще — смотреть было некому. Из консультации приходили ко мне, а я говорила, что в гриппе и сама все знаю. Я резерпин принимала и медвежье ушко. Должно было пройти, а не прошло. Я сама виновата: я все соленое ела.
— Ну вот, а еще врач, — сказала Зубова. — А наркоз дать придется. Вы же знаете, что в вашем состоянии все манипуляции только под наркозом.
— Знаю, — сказала пациентка и, протянув руку к стоявшему у ее головы наркозному аппарату, сама взяла маску и резиновые ленты, которыми маску прикрепляют к голове усыпляемого.
Вошла акушерка с большим шприцем в металлической крышке от стерилизатора. За нею, пригнувшись под дверной притолокой, — Главный. Он сразу спросил вполголоса:
— Что это у вас женщина так активно действует?
— Она врач-анестезиолог.
— Прекрасно, — сказал Главный. — И если она хороший анестезиолог, то сразу, как закончится все благополучно, мы обяжем ее перейти к нам работать. Анестезиолога у нас как раз не хватает. А сейчас по состоянию своему она от дела освобождена.
Он подошел к наркозному аппарату. Чертыхнулся тихонько, зацепив за что-то в палатных сумерках. Пристегнул пациентке маску и повернул на аппарате рычажок.
— Я даю вам кислород, коллега.
— Угу, — ответила из-под маски больная.
— Повернитесь на бок, к нам спиной… Так… Маска хорошо лежит?
— Угу, — донеслось из-под резины.
— Эфир даю. Спите.
Он подождал немного и сказал Мишиной:
— Дайте свет, пожалуйста. Просто штору отдерните пока. — Заглянул больной в лицо, приподнял веко, всмотрелся в зрачок, сказал: — Хорошо спит. Вводите магнезию… Ну, что делать будем, Дора Матвеевна?
Пациентка была под наркозом, и поэтому было не страшно, что в палате, всегда темной, сейчас настоящий день, даже с солнцем. И было не страшно, что больная побудет под наркозом несколько лишних минут. Для таких пациенток наркоз — благо. Под наркозом не случится припадка эклампсии, уже много часов грозившего незадачливой коллеге. И они переговаривались, листая историю болезни:
— Ну вот, еще одна преэклампсия на счету. Прохлопали. Извещение в горздрав послано?..
— Не наш грех, Мирон Семенович. Она не из нашей консультации.
— При чем тут это! Довести бы ее благополучно.
— По-моему, доведем. А вы разве, как уезжаете из горздрава, перестаете ощущать, что у вас есть начальство?
— Не всегда, к сожалению… Внутривенно аминазин надо было, Дора Матвеевна…
— Вены плохие. Мы после кровопускания хотели ввести, а когда выпустили триста кубиков, вена затромбировалась…