Возьми мои сутки, Савичев!
Шрифт:
А Савичев все жил и жил в ординаторской. Однако на том диване-кровати, ему предоставленном в распоряжение, должны были кроме него располагаться еще и дежурившие врачи. А из всех дежуривших только двое — хирург Павел Петрович и заведующая детским отделением — жили при самой больнице в синеньком домике. Когда была работа, они с больными возились не в ординаторской, а в приемной, или в перевязочной, или в операционной, наконец. А когда работы не было, им и в ординаторской делать было нечего, домой шли. Понадобится — так до синенького домика ненамного дольше, чем в Градской с первого этажа на пятый. Но их было лишь двое, и в том месяце они дежурили дня по четыре. И потому кроме восьми будних суток, да еще трех воскресений, — в четвертое ему самому досталось дежурить по расписанию, —
…Потом всякое бывало. Были ночи, когда в больницу никто не приходил, и никого не привозили, и никому из уже лежавших в палатах людей не становилось худо, и спать было можно ночь напролет, и по шоссе близ ворот прогуливаться и даже по лесу — правда, удаляясь лишь так, чтобы услышать зов. А тут — все двадцать из тридцати ночей то одно случалось, то другое.
Не успевал он прилечь, как приходилось подниматься и прописывать норсульфазол дядечке, раньше полуночи не догадавшемуся принести врачу свой грипп. Или из пионерского лагеря привозили сверзившегося на ночь глядя с дерева или крыши мальчишку. Или надо было катить в соседний поселок, на срочный вызов к женщине, у которой после очередной семейной ссоры стало замирать — вот совсем-совсем замирать, доктор! — сердце.
Он устанавливал или научно отрицал «факт употребления алкоголя» шоферами, которых привозили в больницу автоинспекторы. Извлекал из глаз соринки, зашивал раны, переливал кровь пациенткам, обескровленным после абортов, произведенных гастролировавшей в одном из сел подпольной повитухой, а потом бежал в родильное отделение, потому что там тоже что-то происходило. А там все время что-то происходило — почти каждый день, почти каждую ночь. Полоса была такая: то рожала женщина, которой год назад делали кесарево, и он дрожал, что вдруг случится беда. И эклампсию ему привезли, и другого было немало, а он был совсем зеленый акушер, но ему везло, у него все получалось, и еще под его началом были четыре великолепнейшие, опытнейшие акушерки, просто богини, и когда стоило ему подсказать, они подсказывали, и он их слушался, и у него все получалось.
И еще, когда в родильном становилось спокойно, если в хирургическом была операция — неважно, в те ли ночи, когда он подменял дежурного, или в те, когда дежурила заведующая детским или Павел Петрович, — Савичев обязательно отправлялся рукодействовать вместе с Павлом Петровичем, злорадно подумывая, что захватил в свои руки работу, на которую зарилась бы курчавая, как негритянка, однокурсница.
И на исходе этого месяца, так и не дождавшись возвращения своего облздравского человека, с чьей помощью он надеялся все-таки устроить все по-своему, как мыслилось до появления Савичева, усатенький главврач сорок девятого плюнул и разыскал двух маляров. Маляры оклеили блеклыми обоями маленькую комнату в синеньком домике для Савичева и побелили потолок. Правда, надо было еще переложить в той комнате печку, старая вся растрескалась, но печников под рукой не оказалось, а электрик из МТС в радости из-за благополучно рожденной двойни подарил Савичеву самодельную плитку — отрезок асбестовой трубы, в котором была натянута очень толстая спираль.
Когда плитку включали, электросчетчик в коридоре синенького домика принимался попросту выть, плитка была в три киловатта, чайник на ней вскипал за пять минут, а в комнате становилось до одури жарко.
И еще Лещов по собственной инициативе дал Савичеву три дня отгула за те двадцать проработанных ночей из тридцати, прожитых в ординаторской. Савичев, правда, сказал было, что не худо ему заплатить за переработку, но главврач сорок девятого соврал, что не может этого сделать, — не мог ведь он из-за Савичева поступаться всеми своими расчетами, переработки в больнице было много, а ставок мало.
Сам же Савичев спорить тогда не стал. У него было хорошее настроение, которое не хотелось портить. Он получил наконец первую зарплату — здесь платили сразу за месяц — и еще получил пол-оклада подъемных. А за этот месяц он истратил всего полторы тогдашних сотни, одолженные ему женой главного — его заведующей отделением. Так уж получилось:
Из-за того-то он и потратил за месяц всего полторы сотни и теперь мог с зарплаты отдать все свои долги, и еще оставалась большая для него по тем дням сумма. И только одно щемило тогда: старший хирург смены из Градской, которому Савичев собирался отдать долг, обязательно будет расспрашивать, как он устроился, и, узнав, что Савичев стал акушером, наверняка поехидничает насчет измены делу, которому он, старший, его обучал. Можно было, конечно, сказать старшему: мол, все это — на время, но уже тогда, всего через месяц, Савичев совсем не был уверен, что это так. И неуверенность эта происходила оттого, что жизнь, которой он теперь жил, была для него хорошей и могла быть прочной.
…А за теми данными ему Лещовым тремя сутками отгула еще следовало воскресенье. И потому он смог вдосталь отоспаться в новой своей комнате, и еще было два дня, чтобы походить в Москве по приятелям. На те дни все было обусловлено, продумано, подготовлено. И как повидать ему, наконец, своего бывшего пациента из Градской, одного писателя, которому он, Савичев, дал посмотреть свою заветную папку с машинописными листочками… И насчет спектакля, на который не попасть без блата. И насчет поздней компании, где, по верным намекам, мог у него получиться — живой он все-таки человек! — приятный роман без особых обязательств и душевных растрат, относительно которых им дан был себе твердейший зарок. Однако за первой дверью, им открытой в Москве почти по случайности, — он в тот дом не собирался, — оказалась Лилька, которая тоже там была по случайности и тоже по самым серьезным основаниям дала себе твердейшие зароки.
Но он случайно открыл эту дверь, и она оказалась за дверью тоже случайно. И все обрело свою истинную цену.
…Сейчас у Савичева не было двух суток на сон, как выпало перед тем счастливым днем. Сейчас ему досталось дежурство из-за Людмилиных дел, и не откажешь ведь, а через сутки — сутки. И между сутками всего восемнадцать часов, а не двадцать четыре: еще был обход. И прошлые сутки были на пару с Бабушкой — при ней не поспишь, даже если и есть возможность.
И еще надо было ехать с Лилькой к двоюродному брату-адвокату на день рождения. Это надо было обязательно, хотя на деле-то день рождения был не у брата, а у братнина сына, который младше Чучела на год, — если не пойти, обиды не оберешься. Но, поехав на день рождения братнина сына, они Чучело с собой не взяли, потому что он так-таки промечтал о чем-то постороннем и уроков не кончил, и вообще было уже слишком поздно.
Чучело даже не очень просился с ними ехать — то ли у него были какие-то свои замыслы, то ли он удовлетворился обещаниями взять его в гости в воскресенье.
По дороге к брату Савичев в метро дремал, а Лилька волновалась, что его примут за пьяного. Но, приехав в гости, Савичев вполне оживился. И они с братом-адвокатом усидели до донышка все, что было, и еще в двенадцатом часу ездили на такси к уже закрывшемуся ресторану упрашивать ресторанного швейцара, чтоб достал им в буфете без сдачи баночку «Столичной». У ресторанной двери была кучка таких же просителей, и некоторые из них, как сказал Лилькин брат, пошли оттуда, солнцем палимы, а Савичеву швейцар почему-то кивнул, как знакомому, и «Столичную» вынес, и даже сдачу, — наверное, был родственником какой-то пациентки. Потом все тоже шло отлично: Савичева ни капельки не разморило, он только стал необычно смешливым, да и все разбузились — и Лилька тоже, и брат, и братнина жена. И еще им повезло — они сразу нашли такси.