«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи
Шрифт:
С осенним возвращением в город наступил период бодрости и самостоятельности, усиленной работы, хотя не особенно успешной. Наши молодые режиссеры были очень смелы и убеждены в своих начинаниях, были очень требовательны к ученикам и имели много врагов среди кинематографистов. Действительно, они вели себя довольно вызывающе. Посетители наших вечеринок могли читать такие лозунги: «Спасение искусства — в штанах эксцентрика». Потом слова гимна «ФЭКС» а звучали так: «Мы всё искусство кроем матом. Мы всем экранам шлем ультиматум». В уборной «ФЭКС» висел портрет Веры Холодной. Два слова об этих вечеринках. Они устраивались с целью поднять наши фонды, а также, чтобы приручить немного зубров от кинематографии к нашим не совсем обычным методам работы и способам развлекаться. Для того чтобы показать нашу физкультурную тренировку, мы устраивали парады с пирамидами, для того, чтобы показать свой вкус кинофильма, мы демонстрировали на этих вечеринках не выпущенные в прокат запрещенные фильмы Сесил де Милла [330] и, наконец, несколько раундов фокса [331] между столиков в баре. Само собой разумеется, танцы под импровизированный джаз. Наши девушки в брюках заставляли померкнуть патентованных звезд, бывавших у нас в гостях.
330
Сесил де Милль (De Mille, 1881–1959) — американский режиссер (с 1911), продюсер, драматург, актер. В 1912 г. участвовал в создании общества по производству фильмов, преобразованного впоследствии в кинофирму «Парамаунт».
331
Фокс — просторечное, то же, что фокстрот — модный быстрый танец.
Все это нравилось мне, было для меня ново, но мои режиссеры не хотели со мной заниматься, отсылая меня к старикам Ивановскому и Весковскому [332] , говоря, что я слишком для них красива и слишком женственна, чтобы сниматься в комедиях. Это меня огорчало, но, увидев себя на экране, в комедии «Мишки против Юденича» [333] , пришла к убеждению, что
332
Ивановский Александр Викторович (1881–1968) — драматург, сценарист и режиссер фабрики «Союзкино». Засл. деятель искусств РСФСР (1936). Начал работать в кино с 1918 г. В середине 1920-х годов поставил несколько историко-революционных фильмов, в том числе в 1924 г. «Дворец и крепость» (по роману О.Д. Форш и повести П.Е. Щёголева «Таинственный узник»). В этой киноленте О. Ваксель можно видеть в сцене бала — всего несколько секунд, Весковский, правильно Висковский, Вячеслав Казимирович (1881–1933) — кинорежиссер, начал работать в кино в 1915 г. Первые фильмы — экранизация популярных романов, классических произведений. В 1920 г. покинул Россию, работал в США. В середине 1920-х годов вернулся в Петроград и стал режиссером студии «Севзапкино». Отказавшись от услуг театральных актеров, пригласил для работы начинающую молодежь. Наряду с В.Р. Гардиным и Ч.Г. Сабинским (см. примеч. 358) является представителем старшего (дореволюционного) поколения режиссеров, которое в 1920-х годах внесло собственный вклад в развитие отечественного кино. Козинцев и Трауберг противопоставляли свой эксцентрический метод методу стариков.
333
«Мишки против Юденича» (1925/1926) — фильм режиссеров Г.М. Козинцева и Л.З. Трауберга, в котором снималась Я.Б. Жеймо и дебютировал в качестве киноактера С.А. Герасимов. Эксцентрическая комедия о необыкновенных приключениях мальчика-газетчика Мишки, попавшего в штаб генерала Юденича.
334
Совкино — Ленинградская фабрика (1926–1930), создана на базе основанной в 1918 г. в Петрограде киностудии; предшествовала учрежденному в 1934 г. «Ленфильму». В 1922–1924 гг. называлась «Севзапкино», в 1925–1926 гг. — фабрика «Ленинградкино», в 1930–1932 гг. — Ленинградская фабрика «Союзкино». В 1932–1934 гг. — «Росфильм» и «Союзфильм».
1926 год начался довольно знаменательным знакомством с одним 16-летним милым лентяем [335] . Это было на какой-то захудалой вечеринке на Петроградской стороне, куда меня затащили против моей воли в 1-м часу ночи, хотя я собиралась попасть в совсем другое место. Я через час туда и уехала совершенно одна, наотрез отказавшись от всяких проводов. Единственное, что я помню — это молодого зубоскала, с флажком спортивного клуба в петличке, лившего за здоровье моего сына, игравшего на скрипке и таскавшего меня на руках по всем комнатам без всякого на то согласия с моей стороны. Помню, что он был разочарован моим внезапным отъездом и очень настаивал на том, чтобы проводить, но я так устремлялась в другое место, где мне казалось интереснее, под предлогом, что спешу домой, что, кажется, даже хозяйка обиделась.
335
Борис Михайлович Энкин (род. ок. 1910 г.) — знакомый О. Ваксель, проживал с родителями на пр. К. Либкнехта (Большой пр. Петроградской стороны), 38. О дальнейшей судьбе Б.М. Энкина, оставшейся за рамками воспоминаний О. Ваксель, рассказал А.А. Смольевский. «Борис Михайлович Энкин забросил игру на скрипке и, наконец, закончил какой-то технический ВУЗ, женился, служил в ракетных (?) войсках, поэтому имел затруднения с разрешением эмигрировать в Штаты. Сначала туда уехала одна из его дочерей, кажется, математик с прекрасными лингвистическими способностями; а второй из-за этого “не давали хода” в Ленинградской Консерватории, т[ак] ч[то] она вместе с родителями тоже решила уехать. Это было в 1983 г. (?) Они оставили свою квартиру на Невском [проспекте] уг[ол] Канала Грибоедова, как раз над парфюмерным магазином [Невский пр., 27/18. — Е. Ч.], распродав вещи. <…> Никаких фотографий Лютика он не сохранил, чтобы не вызывать ревность у своей жены; никого из членов его семьи я не знаю. От Бориса Михайловича, которого я разыскал, кажется, в 1966 году, мне удалось узнать несколько мелких деталей, касающихся характера О[льги] А[лександровны] и ее окружения. “Она была всего на несколько лет старше меня, а я не смог по-настоящему оценить ее”, - сказал он при последней нашей встрече (с 1966 г. и до его отъезда их было всего три или четыре)» (коммент. А. С.).
Я совершенно забыла о существовании этого резвого юноши, старавшегося казаться солидным, ходившего в бобровой шубе и имевшего все замашки настоящего жуира [336] . Поздней осенью, так же совершенно неожиданно, но уже с большим удовольствием я встретила его на другой, более интересной вечеринке. Я была занята ее хозяином, редчайшим авантюристом, неким кн[язем] Виктором Оболенским, недавно приехавшим из Москвы и поражавшим всех кругом своей ослепительной внешностью, потрясающим хвастовством и неутомимым сердцеедством. Он так восхитительно лгал и позировал, что я звала гостей смотреть на него, чем доставляла всем огромное удовольствие. Но все же я несколько раз потанцевала и поболтала с Борей и, хотя также отказалась от проводов домой, дала свой телефон, прося им не злоупотреблять. Моя просьба была уважена: он мне позвонил только за несколько дней перед Новым годом и буквально вырвал обещание встречать Новый год в большом обществе совершенно незнакомых мне людей. В эти годы было очень принято собираться у малознакомых или совершенно незнакомых людей, и часто получалось очень удачно. У меня были совершенно другие планы: я собиралась быть дома, пригласить двух-трех приятелей, устроить для них маленький ужин с глинтвейном, но из лени бросила эту затею и согласилась поехать с Борисом на Литейный, в незнакомый еврейский дом, где должно было быть 100 человек приглашенных.
336
Жуир — человек, ищущий наслаждений, кутила.
Когда он приехал за мной, я еще была в ванне, и ему пришлось порядочно подождать, пока я соберусь. Он расхаживал по моей комнате, с почтением созерцая картины Макса [337] , которыми были увешены стены. Встреча Нового года была банальная: полтораста незнакомых друг другу людей поднимали бокалы шампанского, провозглашая всё те же затрепанные тосты: за присутствующих дам, за хозяйку, за тайные желания каждого и т. д. в этом роде. Взрывались воздушные шарики, перекликались через стол и чувствовали себя свободно. С ужином скоро покончили и перешли в другие комнаты танцевать. Среди присутствующих было много хорошо одетых евреев и евреек нэпманского типа, державшихся очень развязно. После ужина еще продолжали появляться в передней новые фигуры, дамы в «национальных» костюмах и кавалеры с сияющими лицами. Я чувствовала себя довольно глупо, впервые попав в такое нелепое и многочисленное общество нуворишей. Если бы не был бы Борис, я сбежала бы очень скоро. Но он чувствовал себя как рыба в воде среди этих акцентирующих потомков Израиля. Его прекрасная манера танцевать, его парижский костюм и манера говорить взрослым дерзости с невинным видом — были очень забавны. Мы расстались часов в 9 утра с очень хорошим настроением, не сговариваясь о дальнейших встречах, которые подразумевались сами собой. С моей стороны с большой легкостью и удовольствием, с его стороны с некоторым опасением.
337
Речь идет об акварелях МЛ. Волошина, долгие годы находившихся в квартире Ю.Ф. Львовой. «…Когда-то у бабушки Юлии Федоровны вся комната была увешана подаренными ей акварелями, — вспоминал А.А. Смольевский, — (из писем бабушки к Максу, которые хранятся в рукописном фонде Пушкинского Дома, я узнал, что их было 43), потом они висели в комнате Лютика, которая десятка полтора увезла с собой в Осло, что бабушка раздарила оставшиеся акварели друзьям, как того хотелось Максу (последние две она передала Ольге Дмитриевне Форш, но после смерти О[льги] Д[митриевны] ее родные вернули их мне, потому что хотели развесить на стенах только ее рисунки)» (Смольевский А. Мария Степановна Волошина… С. 5; см. также примеч. 237). В письме X. Вистендалю в Москву от 24 августа 1932 г. О. Ваксель сообщала о посылке ему нескольких картин художника, упомянув о его недавней смерти (МА. Ф. 5. Оп. 1. Д. 213. Л. 4). В 1965 г. 10 акварелей Волошина были привезены из Осло (см.: «От комментатора» в настоящем издании). «У тети Агаты осталось еще четыре, о которых она решительно заявила, что оставит их себе, а вернет только… “Apres та mort!” (“После моей смерти!”), не раньше» (Там же. С. 12–13). Три из этих акварелей опубликованы. (См.: Купченко В. «Я предлагаю вам игру…». Максимилиан Волошин — художественный критик // Новый мир искусства. 1998. № 1. С. 11, 12,14).
Лето 1926 года, проведенное мной с моим сыном на даче у А.Ф. в Детском Селе [338] , было сплошным кошмаром. Он настоял на своем праве иметь ребенка у себя, и я очень много раз в течение этого лета сожалела, что не отказалась. Ребенок был в сравнительно хороших внешних условиях. Внешне я — тоже. Но я была так связана в своих передвижениях, хотя бы по Детскому Селу, что не могла без ведома А.Ф. выйти даже в парк. Поэтому я избрала своим главным местопребыванием — площадку среди ягодных кустов, защищавших ее от посторонних взоров, где я проводила многие часы, лежа на солнце, читая или вышивая. Мои немногочисленные поездки в город также контролировались, и хотя мои друзья все были в отсутствии, и в моей личной жизни не оставалось ничего кроме переписки; последняя была тоже под цензурой, как и стихи, отрывки с которых мне насмешливо цитировались за обедом. Но все это еще было сносно. Я могла не замечать А.Ф., бродившего за мной, как тень, но когда он начал снова беситься, я не выдержала. Я хотела взять с собой ребенка и уехать. Но ребенка он мне не дал; на его стороне были все окружающие, так или иначе связанные с ним материально, и мне пришлось уехать одной. Я до поздней осени ездила в Детское навещать моего сына, который, как мне казалось, одичал в мое отсутствие и неважно выглядел. Одновременно А.Ф. писал мне длинные, трогательные письма с предложением вернуться, в которых проскальзывали поучительные нотки и чувствовалось сознание превосходства. Ребенок вернулся после некоторых переговоров, и я уехала в экспедицию Кинофабрики в Туркестан.
338
А.А.
Эти кресла, на которых я спал, служили потом бабушке и маминым адвокатам доказательством того, что в доме отца для моего воспитания нет подходящих условий: вместо кроватки, необходимой для правильного развития детского позвоночника, ребенка укладывают спать на сдвинутые пыльные мягкие кресла, где посредине образуется гибельный провал, от которого может образоваться горб» (Восп. А. С. Л. 1).
Мимолетные впечатления от окрестностей Ташкента сводились к немногому: женщины в парандже с лицами, часто обезображенными «пендинками» [339] от плохой воды; жара, во время которой все замирает и прячется, немногочисленные развалины мечетей… И ковры, старые, которым цены нет, и новые, которые очень охотно покупаются всеми приезжими. Каждый уважающий себя кинематографист счел своим долгом обзавестись полудюжиной пестрых легких халатов, чтобы потом раздаривать приятельницам. Мы больше пожирали виноград, чем работали, передвигали рабочие часы на ближайшие к рассвету и, в сущности, не видели ни дня, ни вечера. Среди наших спутников были веселые и славные ребята, но я была отнюдь не романтически настроена, и мне было скучно. Чужое веселье, когда не можешь в нём принять участие, раздражает. Я возвращаюсь одна, запасшись хорошим количеством фруктов, которые там, действительно, чудные.
339
Дефект кожи вследствие заболевания пендинской язвой.
Мое возвращение отнюдь не было радостным — А.Ф. проводил у моей матери часы, уговаривая ее повлиять на меня в смысле переселения обратно, грозил отобрать ребенка, и кончилось все это разрывом дипломатических сношений между ним и ею. Изредка еще получались письма самых различных настроений, но с тех пор они считают друг друга злейшими врагами. Мои отношения с матерью тоже сильно испортились из-за ее постоянного вмешательства в мою личную жизнь. Я замыкалась и молчала. Между съемочными днями бывали иногда большие промежутки. Я бездельничала, ходила в кино без всякого удовольствия, потому что занятии в «ФЭКС» е окончательно отучили меня от способности воспринимать непосредственно. Я холодно разлагала виденное на составные части, как приучили нас делать наши режиссеры, и точно разбиралась в приемах. Иногда устраивала у себя вечера с чтением стихов, музыкой и каким-нибудь изысканным ужином, который готовила собственноручно. Борис бывал у меня числе других, но не иначе, с тех пор, как сделал попытку, наскоро признавшись в любви, целоваться в маминой комнате. Это было очень глупо и некстати с его стороны, вызвало замечание мамы, что мои гости ошибаются, вероятно, думая, что попали в бардак. Я перенесла свой «штаб» в другое место, на Караванную, где можно было танцевать до утра, без того, чтобы приходили мешать; если хотелось выпить, можно было и это, не рискуя быть высмеянным кем бы то ни было. Но и это надоело, в конце концов. Компания расстроилась, все разбрелись по своим углам. Хозяин нашего логовища говорил, провожая выносимые из квартиры зеркала: «Всё пропито и проето».
Мое вынужденное возвращение к домашнему очагу повлекло за собой появление упрямого Бориса, который, несмотря на мои частые просьбы ко мне не приходить, кротко появлялся почти каждый вечер с милой улыбкой и извинениями. У него это получалось так просто и хорошо, что на пару дней я терпела его присутствие, потом опять просила говорить ему, что меня нет дома, уходила с черного хода, заставляя ждать в передней и т. д. Не могу сказать, чтобы его навязчивость была невыносимой, он ничего не просил, не ныл, он только хотел меня видеть, даже не говорить. Он был всегда хорошо настроен, очень мило острил, но никто из моих приятелей терпеть его не мог и в угоду им я часто запрещала ему эти посещения. Это же обстоятельство заставило меня назло им в конце концов разрешить Борису посещать меня изредка отдельно от них и провожать. Иногда мы встречались в городе, предварительно провисев час на телефоне, чтобы условиться о месте и часе встречи. Он скрывал от своих родственников свои похождения, и поэтому наши разговоры происходили на шифрованном языке. Места наших встреч определялись приблизительно так: угол Литейного и Невского — «там, где болтают ногами», потому что однажды я ждала его там и болтала ногами; время определялось путем сложения маленьких цифр, а если кто-нибудь входил в комнату, и он не мог говорить открыто, то нёс околесицу и потом заключал: «вода!», — т. е. все это можно пропустить мимо ушей. Это было забавно и мило. Мы бегали по спортивным клубам, по маленьким погребкам с джазом, по дансингам и нигде не скучали. У этого юнца была удивительная способность из ничего делать что-то. Все же он оставался «седьмым спутником» [340] , не играя серьезной роли в моих мыслях. Я с легкостью заменяла его другими, более предприимчивыми или казавшимися занимательнее, молодыми людьми. Нередко, приехав специально с Петроградской стороны, он провожал меня к любовнику или на вечер, куда его не приглашали. Он знал это, но ни разу не пожаловался и не выразил неудовольствия. Он, как котенок, которого берут за шиворот и выбрасывают за дверь, снова возвращался и занимал свое место у печки. Иногда мои приятели возмущались подобным обращением, удивляясь тому, как этот молодой скрипач может терпеть, чтобы его бросали, как вещь. Но, несмотря на это, он знал лучше них всех и свое место в моей жизни и то место, которое собирался занять впоследствии. Ради того, чтобы быть всегда готовым появиться около меня, он оставил службу и перестал готовиться к поступлению в университет». Его родители приходили в отчаяние, доискиваясь причины такого поведения. Он объяснял всё своей природной ленью, проявляя и здесь громадную выдержку и поддерживая у них эту иллюзию. Большого труда стоило уговорить его держать экзамены весной 1927 года.
340
Подразумевается персонаж повести Б.А. Лавренева «Седьмой спутник», опубликованной в журнале «Звезда» за 1927 (№ 6) и экранизированной (режиссер В.П. Касьянов, 1927). Лавренев Борис Андреевич (наст. фамилия Сергеев, 1891–1959), прозаик, драматург.
Вообще начало двадцать седьмого года принесло мне ряд различных потрясений, более или менее сильных. А.Ф., который перестал у нас бывать, затеял судебное дело после моего отказа отдать ему ребенка на лето. Он начал с того, что настаивал на своем праве получить сына на летние месяцы, а кончил тем, что требовал переезда сына к нему, заявляя, что я дурная мать и что я ужасно себя веду [341] . В народном суде, где разбиралось дело «об отобрании ребенка», присутствовали свидетели с обеих сторон: с его — дачевладельцы в количестве трех, и с моей — двое жильцов нашей квартиры — Кусов и M-lle Гуро и M-me Каратыгина [342] , вдова композитора, мамина приятельница, бывавшая у нас и А.Ф. при различных обстоятельствах.
341
А.А. Смольевский вспоминал: «Арсений Федорович много раз на протяжении моего детства соблазнял меня обещаниями всяческих благ, если я перееду жить к нему. “У меня есть отдельная комната, а если я перееду к тебе, ее не будет”. — “Ты будешь жить с няней”. — “Не хочу. Потом, у нас есть рояль, а у тебя нет”. — “Я тебе куплю игрушечный рояль”. — “Не надо, у нас есть бабушкин; я могу на нем играть, сколько хочу, а потом он будет мой; а когда бабушка умрет, я выкрашу его зеленой краской”. (Почему мне вдруг пришла в голову идея выкрасить чудесный рояль палисандрового дерева в зеленое, не знаю; наверное, мне просто хотелось подчеркнуть свою самостоятельность.). Я тогда же передал бабушке этот разговор с отцом, она очень смеялась и сказала, что красить рояль в зеленый цвет, конечно, не стоит.
Я смутно чувствовал, что мне будет больно расстаться насовсем с духом творчества, который был вокруг бабушки, да и вокруг мамы тоже. Я мог наблюдать, как бабушка пишет ноты, как она репетирует с исполнителями, забираться под рояль, когда она играет, и мечтать. Я чувствовал, что мне будет грустно и пусто без многих ее вещей, которые мне так нравились: пюпитрик с вышитой картинкой, где так романтичен портик в роще над водопадом, ее круглый стол с урночкой на крестовине подстолья, ее милые старинные вещи — вышивки под стеклом, готическая лампа, графин для воды, зеркала, всякие шкатулки для писем, для карандашей, которые мне разрешалось трогать, — не то, что у отца, с его педантизмом; — портреты и фотографии. Я чувствовал, что мне будет больно уехать от Таврического дворца и сада, от этого простора, от прудов, решеток, аллей, его ажурных мостиков, от Смольного, который так красиво виден вдали; мне нравилась и наша светлая парадная лестница со скульптурами, и башня на углу дома — знаменитая башня Вячеслава Иванова.
С папой хорошо, когда он ведет меня гулять в Таврический сад или на Острова, но лучше пускай он живет у себя и приходит в гости. Когда Арсений Федорович приходил к нам, меня заранее причесывали, умывали, переодевали; не дай Бог, он увидит, что у меня на чулочках грязь оттого, что я ползал по полу на четвереньках. Он появлялся обычно после обеда, торжественно с какой-нибудь игрушкой и коробкой конфет — рахат-лукум, ириски. <…> С ним надо было сидеть чинно, разве что он покажет, как надо закручивать резину на пропеллере аэроплана или немного поиграет со мной в “железную дорогу”. Игрушки, подаренные мне отцом, как правило, почему-то быстро ломались.
Интересно было спрашивать у него, как читается или пишется какая-нибудь буква. Но попросишь его нарисовать что-нибудь, он нарисует каких-то странных человечков с длинными носами и будет рассказывать, как они дерутся, или будет уверять, что можно лечь спать на вбитом в стенку гвозде, а чтобы не упасть, надо только подвязаться веревочкой; еще я помню какие-то странные его рассказы про… фиги в колодце. По ночам эти образы давили мне на мозг, я стал капризничать, бояться темноты, полос света на потолке от уличных фонарей или из окон напротив, требовал, чтобы в коридорчиках рядом с детской горела лампочка, пока я не засну» (Восп. А. С. Л. 2–3). В Музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме находятся документы по делу «об отобрании ребенка», справки о проживании А.А. Смольевского вместе с матерью, расписка О. Ваксель, поручающая сына заботам бабушки. Ю.Ф. Львова после смерти дочери оформила опекунство над внуком. А.А. Смольевский не захотел расставаться с бабушкой. Он не виделся с отцом с весны 1933 г. до 1950 г., а с 1950 г. до самой смерти Арсения Федоровича в 1967 г. у них было всего четыре встречи.
342
Вспоминая обитателей квартиры на Таврической улице, занимавших две комнаты рядом с «балконной» комнатой матери, АА Смольевский называл друзей бабушки — А.Г. Гуро с Алексеем Николаевичем Обнорским и Г.В. Кусова (см. примеч. 265,270,145). Ольга Никандровна Каратыгина (урожд. Верховская, ум. в 1942 г.) — художник, педагог, с 1907 г. преподавала в Рисовальной школе Императорского Общества поощрения художеств (РШ ИОПХ) в классе живописи по стеклу. Жена композитора и музыкального критика В.Г. Каратыгина (1875–1925), сестра В.Н. и Ю.Н. Верховских, издавших в конце 1904 г. в домашнем издательстве «Зеленый сборник стихов и прозы». Младший из братьев — Юрий Никандрович (1878–1956) — поэт-символист и переводчик, историк литературы, друг А.А. Блока и В.Ф. Ходасевича.