«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи
Шрифт:
На это время наши дела несколько улучшились, и мы смогли остаться на зиму во всех комнатах, ничего не меняя. Мне хотелось опять служить — эта жизнь канарейки в клетке стала мне совершенно невыносимой, А.Ф. и слышать не хотел. Мы ссорились, и я по целым неделям проводила у матери, пока А.Ф. не приходил за мной и после долгих разговоров, преимущественно между ним и моей матерью, уводил меня.
Я по-прежнему получала письма с Дальнего Востока, очень грустные и нежные, сама отвечала редко — о чем мне было писать этому человеку, который любил меня, несомненно, но идеализировал слишком. Однажды я получила телеграмму, которая сообщала, что он лежит с переломанной ногой совершенно один в госпитале, умоляет меня приехать. Я ужасно мучилась, но все же не сдвинулась с места. Разве я могла, разве я смела? Я ему отвечала: «Люблю и помню, приехать не могу». После этого наступило долгое молчание с его стороны.
Между тем А.Ф. чрезвычайно увлекался своими институтскими делами, ездил несколько раз в Москву в Наркомпрос [289] , ко мне был очень нетерпелив и раздражителен, но я теперь очень легко переносила как его долгие проповеди,
В конце 1922 г. мне пришлось совершить первое, длинное самостоятельное путешествие, мне подвернулась возможность поехать с группой эстрадников на Дальний Восток. Кроме надежды случайно, может быть, увидеть Н.П., у меня было ещё желание встряхнуться немного, повидать людей и места, где я еще не бывала. Я недолго размышляла, собрала маленький чемоданчик и уехала; ни с кем не попрощавшись: с А.Ф. я ссорилась накануне; он был уверен, что я у матери, а мать моя, которая очень редко у нас бывала, считала, что я дома, и не беспокоилась.
289
Наркомпрос — Народный комиссариат просвещения РСФСР.
Компания наша состояла из молодёжи, такой же легкомысленной, как и я. Единственным солидным человеком был немолодой, глубокомысленный баритон, заменявший нам распорядителя и бывший действительно на высоте во всех трудностях нашей кочевой жизни. Мы были одними из первых, кто осмелился пуститься на этот дальний путь после ухода белых.
Наше путешествие до Читы продолжалось 10 дней. Там, усталые от дороги, немытые, голодные, мы дали три спектакля в один вечер. Как это было в действительности, один Бог знает. Мы были недовольны собой ужасно, но публика приняла нас, как редко принимают и знаменитости, мы набрались храбрости, чтобы ехать дальше, «пленять своим искусством свет». У меня было два номера: танец Пьерро из «Арлекинады» и вальс Саца [290] . Когда мы садись в поезд, у меня дрожали колени от усталости, потому что каждую вещь пришлось повторить по шесть раз. Все это было очень мило, но заработок наш ушел почти целиком на уплату помещений, рекламы, света и пр.
290
Сац Илья Александрович (1875–1912) — композитор, дирижер, автор опер-пародий, оркестровых и фортепьянных пьес, романсов, песен. Заведовал музыкальной частью Московского художественного театра (с 1906 г.) и Старинного театра (наб. реки Мойки, 61), возглавляемого Н.Н. Евренновым. Писал музыку для литературно-артистического кабаре «Бродячая собака» (1912–1915) Арлекинада (arlequinade — фр.) — небольшие сценки в которых главным действующим лицом являются Арлекин, Пьеро и другие персонажи-маски итальянской комедии дель арте. Жанр зародился в XVII в., в середине XIX в. стал популярен в русских балаганах.
Следующим местом был Хабаровск. Там мы ничего не платили за помещение, но ничего и не заработали. Ни в Чите, ни в Хабаровске Н.П. не оказалось. Я была очень разочарована, и мой пыл значительно охладел. Владивосток я помню, как во сне, мы пробыли там три дня, приобрели массу друзей и поклонников, но от этого радости было немного — нам еле удалось собрать на обратную дорогу.
Мы жили в лучшей гостинице, но днем питались исключительно пирожными, потому что находили, что это и сытно, и вкусно, и дешево стоит. После концерта нас кормили роскошным ужином и отвозили в гостиницу на лучших машинах в городе. А наутро начиналось опять то же самое: забота об отъезде и мысль, как бы подешевле прокормиться.
На прощание нам закатили роскошный ужин, было бы весело, если бы не мрачная мысль о том, как мы доберемся обратно. В самый разгар тостов, и когда все были очень жизнерадостно настроены, я сняла с себя кружевные штанишки, вылезла на стол и, размахивая ими как флагом, объявила, что открываю аукцион. Эта игра всем очень понравилась, моей выдумке пытались подражать, но неудачно, за свои штанишки я выручила столько, что смогла себе купить пыжиковую шубу.
Новый год мы встречали в поезде, с нашей шумной компанией соединился почти весь вагон, мы устроили импровизированный концерт, общий ужин и чаепитие из большого вагонного самовара, длившееся часов до четырех утра, вперемежку с хоровыми песнями, рассказами и просто болтовней.
В Петроград я прибыла в оттепель, А.Ф. не застала — он был в Москве, и отправилась к маме, где и оставалась до его возвращения. Он сам пришел за мной, очень веселый тем, что в Москве его обнадежили, и перенёс даже на меня часть своего благорасположения. Он увёл меня домой и несколько дней так сиял, так безудержно болтал, что мне становилось не по себе.
В это время я исподволь, между занятиями, танцами, стала серьезнее относиться к своим, заброшенным было, начинаниям по кинематографии. Мы очень редко ходили в кино, но все, что я видела, старалась запоминать и позже, когда я записалась на заочные курсы сценаристов, все эти записи послужили мне материалом для примеров различных приёмов.
Я не была ничьей поклонницей, я не развешивала по стенам карточки Мэри Пикфорд [291] и прочих, но зато твердо знала, как достигается тот или иной эффект и как монтируется тот или иной трюк. Для меня не было уже радостью сидеть в кино. Я утратила непосредственность восприятия. Если я могла раньше так сочувствовать маленьким героиням, то теперь я знала, что их слезы — глицерин, а их бледность — голубая пудра. В своих исследованиях я была беспощадна. Я замечала все: как качается декорация с нарисованным месяцем, изображающая мексиканскую ночь, как неправдоподобно корчится злодей, попавший в зыбучий песок, или как герою не хочется целовать героиню в последней картине последней части. А индейские вожди, мавританские пираты,
291
Мери Пикфорд (Глэдис Мери Смит, 1893–1979) — актриса, одна из самых дорогих кинозвезд Голливуда. Начала сниматься в кино с 1909 г.
Я очень горевала, что кино так несовершенно, но все же была уверена, что найдутся люди, которые превратят его в прекраснейшее искусство, когда любой зритель, даже самый искушенный, будет захвачен и увлечён этим совершенством, этой художественной правдой. Назло себе я ходила иногда на старые картины с участием Веры Холодной, Максимова, Полонского [292] и находила, что эти люди сослужат кинематографии большую службу тем, что покажут, как не надо играть. Но что считать хорошей игрой, я еще не знала.
292
Холодная Вера Васильевна (1893–1919) — актриса немого кинематографа. Окончив гимназию и недоучившись в балетной школе, в 1914 г. стала артисткой кино и за четыре года работы снялась более чем в 35 фильмах. Играла в салонных драмах и мелодрамах, создала обаятельные лирические образы печальных красавиц — непонятых или обманутых женщин. Максимов Владимир Васильевич (1880–1937) — актер немого кинематографа. Заслуженный артист республики (1920). Работал в Москве в Малом театре, в Ленинградском Большом драматическом театре (1919–1924). В кино начал сниматься с 1911 г. Полонский Витольд Альфонсович (1879–1919) — актер. Снимался в кино с 1915 г. Режиссеры приглашали его на роли героев-любовников в кинодрамах из «великосветской жизни», используя внешние данные актера. Все трое были кумирами зрителей, признанными «королями экрана».
Наша внешняя жизнь понемногу улучшалась, и хотя я все еще носила те платья и костюмы, которые получила от матери, наступила эра некоторого изобретательства [293] . Мы смогли привести в порядок наше хозяйство, держать некоторые запасы, чего раньше никогда не было, но что было в характере А.Ф.
Мы даже могли позволить себе такую роскошь, как разрешить «Зорьке» иметь породистых щенков [294] . До сих пор она приносила потомство от разных пуделей, такс и фоксов, а теперь нашли ей породистого мужа добермана, и нам уже не пришлось спешно раздавать этот приплод всем желающим и потом встречать этих уродов, выросших где-нибудь на задворках и позоривших имя своей матери. Нет, теперь мы растили их тщательно до полуторамесячного возраста, покупая для них молоко, яйца, костяную муку, и продавали в хорошие руки по шесть червонцев за штуку. Жизнь, замершая на столько времени или принявшая неузнаваемые формы, начала проявляться всюду, расти, как растет трава после дождя.
293
А.А. Смольевский передает такой рассказ Б.М. Энкина (см. примеч. 335): «…Однажды они должны были с Лютиком идти на какой-то вечер, а у Лютика не было приличного платья, тогда она, недолго думая, сняла с окна какую-то штору, задрапировалась в нее, быстро сделала несколько стежков, и вышло эффектное и оригинальное платье; в качестве отделки приколола шелковую розу — все вполне по моде середины 1920-х годов. Платье имело большой успех» (Восп. А. С. Л. 52). Другое важное свидетельство об О. Ваксель было записано Н.Л. Готхардом в декабре 1966 г. со слов И.В. Чернышевой (см. примеч. 182). «В ней не было ничего такого, что называют мещанством. Между прочим, за модой она никогда не гонялась, одевалась так, как ей нравилось». «Помню, я встретила Лютика на Невском. Она была в модном платье — тогда были в моде длинные воротнички. Я заметила вскользь, что такие воротнички через год, наверное, выйдут из моды. А я только до тридцати лет доживу, — сказала Лютик. — Больше жить не буду”» (Готхард Н.Л. Указ. соч. С. 169).
294
Упоминание О. В. о породистых щенках вызвало несогласие А.С.: «В отношении наших собак мама была, конечно несправедлива. “Доберманий завод”, который держали бабушка Юлия Федоровна и Кусов, — пояснял А. С., - как завод щенков общества “Кровного собаководства” являлся тогда известной поддержкой: собакам полагался служебный паёк — кости, овсянка, черный хлеб и еще что-то. Помню большие буханки черного хлеба, которые бабушка резала на кубики, сушила на жестяных листах, и которые потом ели не только собаки, но и мы. Овес, распаренный и пропущенный через мясорубку (“фуфлыга”), тоже шел в пищу людям. Собаки получали медали на выставках, грамоты. <…> Зорькина рыжая с подпалинами дочка “Зазнобка”, ее супруг и многочисленные щенки — Мориц, Макс, Арчи, Зита, Шишечка, — имели аристократические фамилии, напр[имер]: Мориц Тауриц, сын Бодо фон Эренбурга. Мориц и Зазнобка жили у нас в доме до осени 1932 г., когда их пришлось усыпить; Зиточка жила в семействе Каратыгиных, наверное, до 1939 г.». (коммент. А.С.).
Около Пасхи, которую мы торжественно и самостоятельно справляли, с куличами и вином, в моей жизни произошло потрясающе радостное событие. Я почувствовала, что, кажется, у меня будет ребенок. Я никому об этом не говорила, только пошла к врачу, но тот меня разочаровал, сказав, что вряд ли, а если есть, то ему не больше двух недель. Я была так уверена сама, что засмеялась ему в лицо и ушла, не попрощавшись и не поблагодарив.
Теперь я стала особенно заботиться о себе: старалась возможно больше гулять, почти не ела мяса, зато поглощала невероятное количество фруктов, обтиралась по расписанию холодной водой и вообще делала все, чтобы быть совершенно здоровой. Но я могла так и не усердствовать. Я чувствовала себя прекрасно — у меня не было никаких признаков, сопровождающих обычно это состояние, только когда ребенок начал кувыркаться, я решила, что пора сообщить об этом своим. Сначала я сказала матери, та была очень довольна — она давно советовала мне иметь ребенка, говоря, что это наполнит мою жизнь большим содержанием.