«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи
Шрифт:
После встречи с Христианом Ольга опять вернулась к своей тетрадке. Так уже не раз у нее бывало: когда происходило что-то важное, стихи писались подряд. Иногда по два-три в день.
Хотя на сей раз она не проставила даты, контекст устанавливается без труда. Надо только обнаружить «цитаты из жизни»* (*Заимствую эту формулу у петербургского поэта Галины Гампер; впрочем, использую ее в несколько ином значении.). Сопоставить поэтические и прозаические свидетельства.
Конечно, это пишется после того вечера. И запинается она почти на том же месте: «…неласковый, но милый» — «…любила —
Проволочка гнется туда-сюда… Поэтому ее формулы включают не одно, а два и даже три определения.
Самое главное тут «при свете свеч». Уж это точно «цитата из жизни». Еще прибавим цитату в форме воспоминаний о «Ресничках-первых» (об этом в предисловии к этой книге написал Павел Нерлер).
Так что совсем небезобидны купюры Арсения Арсеньевича. Это в мертвом тексте изменения производить легко, но тут он «резал по живому»…
Непросто быть наследником и биографом. Одновременно надеешься на разгадку — и боишься ее. Если стремишься к точности, то до какого-то предела. Кажется, тут, как в стихотворении Ахматовой, тоже существует «заветная черта».
Никакое, самое безусловное, сыновье чувство не может оправдать этих вторжений. Ведь прошлое — это то, что прошло. К чему мы должны стараться приблизиться, но не имеем права присвоить.
И невозможное возможно…
Вновь повторим: ничего более важного, чем прошлое, для Арсения Арсеньевича не существовало. Впрочем, случалось ему бывать участником разнообразных собраний и сочленом многочисленных очередей. Правда, здесь он всегда казался немного лишним: было очевидно, что у него есть заботы поважнее.
Его отношения с современностью определяло что-то вроде снисходительности. Не исключалась даже небольшая хитрость: чтобы угодить супруге, Наталье Стефановне, он иногда позволял себе коммунистическую риторику.
Впрочем, то, что в его книжном шкафу портрет Ольги соседствовал с портретом Ленина, можно понимать и так: это — его пристрастия, а это — ее. Тоска по детству и мечта о грядущей справедливости были как бы уравнены.
Следует упомянуть о том, что Наталья Стефановна была старше мужа почти на двадцать лет. Так что в семейной жизни Арсений Арсеньевич чувствовал себя немного сыном.
Вот видите, опять сыном. Никуда ему было не уйти от этого определения, когда-то данного ему Мандельштамом.
Еще раз скажем о толике отвлеченности, присутствовавшей во всех его действиях. Уж очень тесно он был связан с прошлым и совсем мало с настоящим. Если что-то действительно занимало его в сегодняшнем дне, то оно имело отношение к минувшему.
Немало энергии Арсений Арсеньевич отдал тому, чтобы опубликовать стихи своей матери.
Оказалось, одно дело — самому оберегать ушедшее, а другое — ходатайствовать за него перед другими. Несмотря на все усилия, особенно много сторонников у него не появилось. Публикация в ленинградском «Дне поэзии» общей ситуации не изменила: Ольга Ваксель по-прежнему оставалась неизвестной поэтессой.
Впрочем, тот, кто живет и думает так, как Смольевский,
Тут перед Арсением Арсеньевичем открывались поистине безграничные возможности. Он даже замахнулся на что-то вроде академического издания: в него должно было войти все, что написала его мать.
Это стало главным для него делом в последние годы. Он принялся писать комментарии, составлять летопись ее жизни… Работа была очень большая, и она не прерывалась ни на один день.
В общем-то, по-другому и не могло быть. Всю жизнь он существовал между прошлым и настоящим, воображаемым и действительным и наконец-то сделал выбор.
Жизнь как идея
Конечно, все не так просто. Уж насколько Арсений Арсеньевич любил возвращения в минувшее, но и здесь беспокойство его не оставляло. Сразу после детства была смерть матери, блокада, жизнь в эвакуации…
Видно, от всего этого ему было не по себе. Потому-то он и обращался к опыту мальчика Асика: когда тот хотел избавиться от боли, то старался о ней не думать.
Что касается отношений с настоящим, то тут, как уже говорилось, он не вторгался слишком глубоко. Правда, страшной болезни, этой худшей из возможных реальностей, ему избежать не удалось.
После смерти Смольевского в августе 2003 года сохранились многочисленные записки на половинках, четвертинках и восьмушках листа. Еще он оставил что-то вроде идеи своей жизни.
Вот ведь как серьезно: «идея»! Впрочем, Арсений Арсеньевич не впадал в патетику. Если бы его спросили, в чем тут дело, он бы мог привести пример.
В библиотеке Академии наук, где он прослужил несколько десятилетий, был хороший коллектив. После работы сослуживцы часто оставались отдохнуть.
Когда настроение собравшихся окончательно улучшалось, Смольевский садился за фортепиано. На пюпитр ставился автореферат какой-нибудь диссертации, недавно поступившей в «обработку».
Дальше надо было спеть название. Говорят, самые затейливые и труднопроизносимые формулировки легко ложились на музыку.
Чтобы оценить, какие сложности преодолевал Арсений Арсеньевич, можно вспомнить, что его собственная диссертация называлась «Интонация повествовательной фразы во французском языке сравнительно с русским», а это еще не самое длинное название.
В такие минуты Смольевский не уступал своей матери. Его «номер» был под стать тем «аттракционам», которыми она любила удивлять окружающих.
назвать г Порода? Талант? Интуиция, под-
Как это назвать? Порода? Талант? Интуиция, подсказывающая, что гармония всегда возникает из неподходящих предпосылок?
Еще, конечно, это полет. Уверенность в том, что препятствия преодолеваются легко. Что буквально все может стать поводом для артистического жеста.
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй И я когда-нибудь прекрасное создам.