Шрифт:
Фотограф Линн Робертс-Гудвин (Lynne Roberts-Goodwin)
Я никогда не могу сказать всего, что мне хочется. Гляжу на других попугаев и думаю: у них это так же? Обитает ли кто-нибудь внутри каждого из них, расплачиваясь за прожитую тем или иным образом жизнь? Говорю, например: «Привет», сидя на жердочке в хьюстонском зоомагазине, а хотел бы сказать: «Ни хрена себе! Это ты…» А все дело в том, что я вижу собственную жену.
— Привет, — отвечает она, подходит ко мне,
Она почесывает мне шею сзади. От ее прикосновения мой хвост распушается. Чувствую, как там все выпячивается, шуршит. Наклоняю к ней голову, и она шепчет:
— Милая птичка.
На секунду приходит мысль, что она меня узнала. Но нет, конечно. Опять говорю: «Привет», и немного погодя я освою «милую птичку». Мне это сразу понятно, едва она это произносит, но пока что я способен только на еще один «привет». Кончики ее пальцев движутся сквозь мои перья, и, похоже, она разбирается в птицах. Знает, что, когда ласкаешь птицу, надо не гладить перья, а ерошить.
Но, конечно, она так делала и в моей человеческой жизни. Для нее нет разницы. Я не жалуюсь, я даже себе ни на что не жаловался в ту минуту, когда она обратила на меня взгляд в магазине, что, я думаю, было предопределено. Она повторила: «Милая птичка», — и мой мозг, который работает теперь так, как он работает, предчувствовал, что я вот-вот вымолвлю эти звуки своим нынешним голосочком. Но прежде чем я успел вытолкнуть их из клюва, у плеча жены нарисовался этот тип — и перья сами собой легли обратно, делая меня малюсеньким, незаметным. Я попятился. Зрачки то сужались в точку, то расширялись, то опять сужались.
Он стал ее лапать. Тип выглядел как мясозаготовщик: большой, грудастый, волосатый, при жизни я часто замечал, что она на таких поглядывает. У меня туловище было гладкое, и, если я приходил домой и чуял в воздухе чужой запах, я искал на простыне черные волоски. И до сих пор у нее все то же — все та же распроклятая тяга к спариванию.
«Привет» уже не годилось, и тем более не годилось «доброй ночи», которое я недавно выучил, поэтому я просто молчал, а тип лапал ее и улыбался мне самодовольной улыбочкой. Я встопорщил все свои перья, стал вдвое больше, чем был, чтобы он видел: со мной шутить не стоит. Я ждал, когда он придвинется ближе, чтобы можно было отщипнуть ему кончик пальца.
Но в игру вступила она. Карие глаза приблизились, и она сказала:
— Хочу его купить.
Вот как я снова оказался у себя дома. Здесь у меня большая черная железная клетка, очень просторная, которую ее уговорил приобрести один малый из птичьего отдела. Он отвел ее в сторонку и сделал голос мягким, вкрадчивым, убедительным. Мясозаготовщику это не понравилось. Мне тоже. Я массу случаев упустил клюнуть этого продавца, пока жил в магазине, и теперь вдруг об этом пожалел.
Но я получил свою огромную клетку, и мне живется в ней очень даже неплохо. Могу расхаживать, сколько хочу. Могу висеть вниз головой. Здесь полно птичьих игрушек. Этой висячей штуке с узлами, с полосками сыромятной кожи и колокольчиком в самом низу пару раз в день надо задать хорошую трепку, и мне никогда не лень этим заняться. Смотрю, как она болтается, грубая такая, похабная штуковина, сыромятная кожа и веревка с узлами, и появляется это беспокойство в хвосте, жжение, желание отхлестать, похожее на те старые ощущения, когда я был уверен, что моя жена лежала голая с мужчиной. И тогда я подскакиваю к этой штуке, которая кажется такой знакомой, и клюю, и клюю, и это прекрасно.
Жаль, не было поблизости от меня этой штуки в последний день, когда я вышел из этого дома человеком. Я узнал адрес нового сотрудника в конторе жены. Месяцем раньше его
Но этот тип из экспедиционного… Я узнал его фамилию, адрес, и была одна из ее обычных суббот, когда она отправлялась по магазинам без ясной цели. Я подошел к его дому и увидел эту машину, точно такую же, как в рекламе. Вокруг никого, а за домом у него росло большое дерево — ствол проходил около окна второго этажа, откуда доносились странные негромкие звуки. Я полез. Штора была задернута, но не до конца. Я повис на толстом суку, обхватив его руками и ногами, как обхватывал ее в те минуты, когда мог на время забыть про других. Но, чтобы заглянуть за штору, надо было продвинуться дальше, и я двигался по суку, пока он не кончился. Я упал и размозжил голову. Вспоминая об этом сейчас, я невольно взмахиваю крыльями, чувствую, что взлетаю, и мне чудится, что этого конца легко можно было избежать. Но я знаю, что теперь-то я другое существо. Теперь я птица.
И все-таки не птица. Вот что сбивает с толку. Это как в те минуты, когда она говорила мне, что любит меня, и я ей верил, и, может быть, это была правда, и мы прижимались друг к другу в постели, и в такие минуты я был другим существом. Мужчиной в ее жизни. Цельным. Близость исцеляла меня. И все-таки даже тогда, даже посреди этих блаженных объятий внутри меня был кто-то еще, тот, кто знал про это гораздо больше, но не мог собрать воедино все улики, чтобы высказаться.
Моя клетка стоит в отдельной комнате. Мой бильярдный стол вынесли, клетку поставили на его место, и, если я дохожу до конца жердочки, мне через дверь и коридор становится виден вход в спальню. Когда она оставляет дверь спальни открытой, я вижу участок у изножья кровати, но не саму кровать. Я чувствую, что она слева, чуть-чуть вне поля зрения. Мне видно, как входят мужчины, слышны звуки — и только. Все это сводит меня с ума.
Я хлопаю крыльями, громко кричу, перья мои то топорщатся, то опадают, я разбрасываю корм, яростно клюю эту висячую игрушку, точно это яйца очередного хахаля, — но все без толку. Оно и в прежней жизни никакого толку не приносило, все это мое одинокое буйство. В прежней жизни я все бы отдал, лишь бы стоять здесь, в этой комнате, когда она этим занимается с каким-нибудь типом чуть дальше по коридору, и мне только и надо, что пройти несколько шагов, завернуть за угол — и все, она не сможет больше это отрицать.
Но сейчас мне остается одно — попытаться с этим смириться. Я перехожу бочком на другую сторону клетки и смотрю через широкую скользящую стеклянную дверь на задний двор. Туда приятно взглянуть. Там растут большие спокойные виргинские дубы, на них много хороших мест, где можно посидеть. Там голубое небо — при взгляде на него перья у меня на груди встают торчком. Там облака. Другие птицы. Лети себе. Можно просто взять и улететь.
Раз попробовал, и это стало для меня уроком. По рассеянности она оставила дверцу клетки открытой, я начал карабкаться по прутьям — клюв, коготок, клюв, коготок, — потом съежился, чтобы боком протиснуться в дверь, а там, на другом конце комнаты, открывалась обширная умиротворяющая картина. Я полетел.