Возвращаясь к себе
Шрифт:
— Ага, — радостно согласился Дима. — По сто раз на дню. А без тебя — с кем, скажи! — Он обежал взглядом класс. — Что ли с Серегой? Или, может, с Мишкой? Так они только о девчонках и думают.
— А ты?
Дима будто споткнулся.
— И я… О тебе… Но когда ты была рядом, я почему-то думал обо всем на свете — о путешествиях, космосе, террористах — что они за люди такие? — о Пушкине, Грибоедове — помнишь, как спорили мы о Чацком? — о глобальном потеплении климата… Ты уехала, и все разом кончилось, все проблемы забылись. Ужасно вариться в собственном соку, когда не с кем ничем поделиться.
Дима говорил все
— А Геннадьевич? — вклинилась в его сбивчивую речь Лена. — С ним тоже можно говорить обо всем.
Дима споткнулся на полуслове, в недоумении воззрился на Лену, потом бурно расхохотался.
— Ленка, ты в своем колледже, кажется, поглупела! При чем тут Геннадьевич? Это совсем другое! Выпьем!
Вино оказалось прохладным и кислым и снова, как шампанское, ударило в голову. Качнувшись, поплыл куда-то длинный, с бутылками и бутербродами, стол.
— Ой, я совсем опьянела, — призналась Лена.
— Наверное, с голодухи, — решил Дима. — У меня тоже все плывет и качается. На-ка бутер, закуси.
Он уже сидел, тесно прижавшись к Лене, захватив часть ее стула. Рука снова добралась до ее груди, да там и осталась. Закрыв глаза, Лена чувствовала его невыносимое напряжение, оно передавалось ей током, по невидимым проводам.
В какой-то момент перед ними снова возникла Таня.
— Эй вы, айда в зал, а то застрянете здесь, взаперти — с куртками и дубленками…
Димина рука, вздрогнув, отпрянула, испуганно перебралась на плечо, он чуть отодвинулся.
— Сейчас идем.
Лена открыла глаза, возвращаясь в реальный мир, покачнувшись, встала.
— Эге, да вы тут вдвоем ухайдакали всю бутылку! — закричала Таня: похоже, и она здорово выпила. — Ну еще раз за встречу! Тут вроде чуть-чуть осталось.
— Нам — хватит, — сдержанно ответил Дима и тоже встал. — Пошли.
— Ну тогда я сама!
Таня схватила бутылку и, подняв голову, не прибегая к стакану, прильнула к узкому горлышку.
— Отдай!
Дима, нахмурившись, отобрал бутылку.
— Ты чо-о-о? — вытаращила синие глаза Таня.
— Ничо-о-о, — очень похоже передразнил ее Дима. — Напьешься — возись тут потом с тобой.
«Какая Танька красивая…» Ревность кольнула Лену, древнее, могучее чувство собственности нежданно и остро пробудилось в ней. Она стояла, поглядывая на Таню с Димой, и волны знакомого одиночества окатывали ее. Она вообще часто чувствовала себя одинокой — при всей любви к маме, при друзьях и подругах, книгах, музыке, театре. Где-то прочла, что человек по природе своей одинок; так он идет по жизни, иногда с кем-то сближаясь, почти срастаясь, но духовное его существо скитается одиноким всю жизнь. Как это печально, несправедливо. Неужели так же и у других? Попробовала как-то поговорить на эту тему с Таней, но та ее не поняла.
— Живи просто — проживешь лет со сто! — пропела она и упорхнула по каким-то таинственным своим делам.
Дима отнял бутылку, поставил на стол.
— Пошли в зал, красавицы.
Обнял одной рукой Таню, второй — Лену, и так, втроем, они вышли из полупустого класса.
Он, казалось, забыл о том, что только что говорил Лене, забыл о своенравной руке, добравшейся до ее груди, шел быстро и весело, обнимая Таню с Леной на равных. «Как больно, милая, как странно…» А может быть, так и надо? Чтобы никто не подумал…
Зал
— Объявляется белый танец! — закричала Таня и потащила Диму в центр зала, к елке, в круг танцующих.
Дима растерянно оглянулся, махнул Лене рукой — айда с нами, прыгать и дергаться можно врозь, — но Лена этот жест вроде бы не заметила, да и не умела она танцевать, не хотелось ей дергаться, как припадочной. Может, вообще уйти? Вот только куртка заперта в классе. Ну и что? Разве это проблема — найти охранника? «Элементарно, Ватсон» — как говорит Серега. Но Танька… Лучшая, единственная подруга… Она же видела, как сидели они в углу — там, в классе, — как Димка обнимал Лену. Недостатка в поклонниках у Татьяны не было, неоднократно смущалась Лена, слушая подробности Таниных встреч то с одним, то с другим мальчишкой.
— Я бы тебе кое в чем призналась, но ты у нас пуританка, — сказала однажды Таня, лукаво поглядывая на Лену, и Лена почему-то подумала, что Танька сделала тот знаменательный, торжественный шаг, который в прежние времена совершался лишь в первую брачную ночь. «Что ж, нам ведь уже семнадцать, — подумала тогда Лена. — Не все же такие, как я…»
— Неужели ты вправду ни с кем ни разу не целовалась? — приставала к ней Таня.
Хотелось крикнуть в ответ, что спрашивать об этом жестоко: разве женская это инициатива, разве виновата Лена, что никто, ни разу не захотел ее поцеловать? Но она сдерживалась, отшучивалась, уходила от прямого ответа, переводила разговор на другое. Теперь, глядя на то, как запросто оттащили от нее Диму, Лена впервые подумала, как она дико несовременна со своими понятиями — что можно и чего нельзя.
Елка стала вдруг расплываться, стали расплываться танцующие, и Лена поняла, что плачет. Ужас какой! Хорошо, что в зале почти темно. «Прекрати сейчас же! — приказала себе Лена. — Немедленно прекрати. Это все вино, и еще — слова Димки, его рука… Не думай! Не представляй и не вспоминай! Потом все вспомнишь». Она вынула из сумки платок, глядя в зеркальце, осторожно промокнула глаза. Вроде ничего, не размазалось.
— А ты почему не танцуешь?
Запыхавшаяся, веселая Таня стояла перед подругой, загораживая собой Диму. Синие глаза с жадным любопытством смотрели на Лену. Нет, все-таки в человеке много садизма.
— Устала, — с трудом шевеля губами, ответила Лена и подивилась несуразности своего ответа.
Дима выдвинулся из-за Тани. Лицо словно окаменело, желваки выступили на скулах.
— Можно сесть рядом? — спросил он и, не дожидаясь ответа, сел. — По теории вероятности следующим должен быть медленный танец. Позволишь тебя пригласить?
Снова затуманилась елка, качнулось странно обиженное лицо затоптавшейся на месте Тани. Лена молча кивнула. Вздохнули басы, и поплыл над залом бархатный голос. «Only you» — любимая мелодия, чарующие, завораживающие слова… Дима встал, протянул руку, повел Лену в круг, обнял за талию. Она положила руки ему на плечи, и они закачались в танце, впитывая в себя вечное признание в любви, положенное на музыку.