Возвращающий надежду
Шрифт:
— Увы, сэр, не очень…
— И видно, что вы не коммерсант. Пожалуй, скорее военный.
— До этого я действительно семь лет носил офицерскую портупею. Был в Голландии, в Испании…
— И тоже без особого барыша?
— Как видите. Война — это занятие не по мне. За семь лет она мне осточертела до крайности, ну, я и сбежал от нее в Новый Свет.
— Вот как. Значит, вы дезертир. А вы не боитесь, что я…
— Нет, потому что и вы не тот, за кого себя выдаете, — мягко сказал собеседник. — Вы не англичанин. Вы француз: это заметно по вашему
— Тссс! — перебил купец, оглянувшись.
— …для чего-то рискуете. Что привело вас сюда?
Вместо ответа лондонец пристально всмотрелся в собеседника. На корабле трапперу уделяли не больше внимания, чем резной фигуре под бушпритом; составляя ей компанию, этот чудак одиноко стоял на носу судна с лицом, постоянно обращенным в сторону Франции. Его одежда смешила каждого, кто не бывал на американском континенте: охотничья куртка с вышивкой из крашеных игл дикобраза, брюки оленьей кожи, бобровая шапка, мокасины… Но купец теперь видел не наряд, а человека.
Перед ним в безмятежной и вольной позе сидел рослый молодец лет двадцати шести. Как у всех морских и лесных бродяг, его загорелое лицо было иссушено почти до кости лишениями и всеми ветрами Нового Света, энергичные черты имели общую для людей этого типа складку волевой решимости. Но глаза… в них купец увидел нечто необычное. Полуприкрытые тяжелыми веками, они были полны раздумья. Мягкий свет иронической и грустной мысли ложился от них на все лицо, снимая с облика бродяги отпугивающую суровость. «Ему можно довериться, — вдруг решил лондонец. — Во всем… кроме дел коммерческих».
— Что меня привело сюда? — повторил купец. — Дела. И… о, конечно, вам знакомы тоска по родине! Я богат, имею дом в Норфолькском графстве. А здесь моих предков когда-то убили за то, что они гугеноты и не пожелали сменить веру.
— Но и гугеноты в долгу не оставались, — заметил его собеседник.
— Какова же тогда ваша собственная вера, друг?
Авантюрист опустил глаза и задумался.
— Индейцы прозвали меня Смотрящий на Солнце Сокол. Это потому, что, по их мнению, сокол всегда летит в сторону солнца. Моя вера, как солнце, светит всем и никого не теснит. Она как тенистое дерево, как вода в Онтарио — для всех.
— О, вы язычник! И дворянин. Бывали ли вы при дворе?
— Недолго. На большом приеме у короля, при утреннем туалете, я побывал еще провинциалом, и меня поразило, что король сидит раздетый, а два знатнейших дворянина благоговейно подают ему нижнюю рубашку: один за правый рукав, другой за левый.
— Да, это странности великой эпохи, — заметил коммерсант.
— Великой? А народ гол. Какое ему дело до величия, если у него нет рубашки?
Гугенот вежливо помолчал. Потом сказал:
— Простите, но если б, положим, его осенил дух истинного божества…
— Ничего истиннее голода я пока не знаю, — возразил бывший траппер. — В наше время, сэр, бог ополчился на человека: голод, эпидемии, войны… Есть, правда, крепкие люди, они могли бы все преодолеть.
— Увы! — вздохнул лондонец. — Если бы сильные захотели…
— Без скромности, я один из них, — продолжал рассказчик. — Сложение у меня, как видите, не хрупкое, зрение и нервы как у рыси. Но создан я так, что для себя и пальцем не пошевелю.
— А честь? — изумился его собеседник. — А достаток под старость? Наконец, слава воителя господня…
— Меня вдохновляет лишь противоборство чужой беде, — был холодный ответ. Ленивым и точным движением говоривший подлил вина коммерсанту и себе. — Мне с детства хотелось заставить неотвратимые силы зла считаться с собой как с равной силой, только обратно направленной. Схватить руку, занесенную убийцей. Поворотом весла направить лодку к утопающему, бросить к ногам голодного дичь… разве такая игра не увлекательней скороспелой карьеры или мирной кончины на мешке с деньгами?
— Но вы так и не объяснили… — напомнил купец.
— Так вот, скитаясь по американскому континенту, я убедился, что сквоттеры Новой Англии живут куда лучше моих соотечественников, здешних крестьян. Меня и потянуло на родину — помочь землякам. Вот и все.
— Мы еще вернемся к этому разговору, — помолчав, значительно сказал гугенот. — Я имею вам предложить нечто более достойное. Скажите, где вас можно разыскать и как…
Разговор был прерван — не шумом, а тишиной, необычной для портовой улицы, полной угрозы, как последние мгновенья перед залпом. Монахи забормотали молитвы. Все услышали отдаленный рокот барабанов.
— Канальи, они идут сюда, — пробормотал офицер.
Мимо постоялого двора и таверны шествовала толпа. Сквозь грохот барабанов донеслись стук сотен башмаков, говор — все разноголосые шумы человеческого прибоя. Толпа теперь шла мимо окон таверны, уверенная в своей силе и грозная.
— Прошли, — сказали оба монаха и благодарственно сложили ладони. В ту же секунду дверь широко распахнулась, и следом за длинным ружейным стволом явились трое — дикого вида, с головами, обвязанными цветными платками. Двое держали мушкет и аркебузу. Третий был вооружен только палашом. Этот был высок, бледен, держался как вожак, меж бровей его застыла глубокая складка гнева. Он медленно обвел всех взглядом.
— Попы! — сказал он со смехом. — А, вот и офицер!
Тот медленно приподнялся. Повстанцы подошли к нему вплотную.
— А ну, протяни белые ручки, сеньор лейтенант, — сказал вожак. — Веревку, Шарль!
— Я не лейтенант, — с достоинством сказал офицер. — Я капитан королевских войск с патентом на…
— Плевать нам на твои патенты. Ты — сторожевой пес этих проклятых интендантов, и ты сейчас у меня получишь. Эй, целься!
Вздох ужаса пронесся по таверне.
— Они не выстрелят, Клод, — раздался спокойный голос от окна. — Из курка мушкета выпал кремень — вот он. А фитиль аркебузы чадил у моего носа, и я его затушил. Зачем же целиться понапрасну?