Возвращение блудного сына
Шрифт:
Сунув по карманам револьвер и записную книжку убитого, Федька закинул руку Малахова себе на шею и, тяжко ступая, потащил его в темень дальних переулков.
Плутали по ним долго, с полчаса. Бандит заметал след. Николай уже очнулся и шел сам, трудно дыша и всхрипывая.
Когда вышли на булыжную мостовую, обтекающую маленькую приземистую церквушку, Фролков остановился и сказал:
— Теперь не достанут, не бойся. Ну, с крещеньицем тебя! Понял службу?
Он подошел к куче сложенных булыжников (дорогу мостили), сел у ее подножия на землю, раздробил крепкими зубами подобранную возле чубатого сушку, умял ее с аппетитом, заговорил. Голос был лихорадочный, возбужденный, концы слов приминались или обрывались — получалась
И тогда Малахов выпрямился. Движения его стали четки и уверенны. Он подошел к Фролкову, нагнулся, взял булыжник из груды и, размахнувшись, со всей силой опустил на исказившееся, метнувшееся к нему из темноты белое лицо Федьки…
Тем же вечером знакомый нам беспризорник Абдулка со своим другом Ванькой Цезарем сговорились сделать набег на склад станционного товарного двора. Цезарь давно присматривался к этому складу: шнырял, чумазый, днем по двору, путался под ногами у грузчиков, но и помогал, бывало. Они не гнали беспризорника, Ванька был веселый — отбивал чечетку, передразнивал десятников, бегал за водкой. Улучив момент, забрался в прогал между забором и стеной крайнего склада. Там он обнаружил в цельных, скрепленных поперечными перегородками бревнах кусок вставленного бруса — около аршина. Там же, на дворе, Ванька нашел ржавый обломок железного прута — его следовало вогнать между бревнами и выковырнуть брус. Сам Цезарь едва ли пролез бы в отверстие — был толстоват — и потому сговорил «идти на дело» Абдулку. Накануне в склад загрузили ткань для кооперативных лавок; продав несколько штук ее, можно было сколотить немалый капитал. Абдулка согласился, ему уже надоело побираться. Когда Цезарь поведал ему свой план, они сели в угол подвала и стали шептаться. На деньги от продажи краденого Абдулка мечтал купить красок, цветных мелков, бумаги. Лицо его горело, а Ванька кряхтел одобрительно.
Цезарем его прозвал один нищий, бывший учитель истории в гимназии, коротавший с ним зиму в беспризорничьей коммуне на Волге. Прозвище дано было за литой римский профиль с едва заметным переходом от линии лба к массивному прямому носу, с короткой и капризной верхней губой и тяжелым подбородком. Происхождение свое Цезарь скрывал, хотя, судя по коротким воспоминаниям, жил до войны совсем неплохо. Но он презирал прошлое, не думал о будущем, лишь настоящее устраивало его, и он жил в этом настоящем как рыба в воде: воровал, шатался по свалкам, знался с женщинами, бивал и сам был бит. Однажды предложил Абдулке пойти вместе «к бабам», но тот отдернулся испуганно. Худой, загнанный звереныш, он помнил еще, как жил в большом южном городе, как к матери, оставшейся с германской без мужа, без работы, приходили «гости» и как они с братом ночами, вжавшись в постеленные на пол матрацы, наблюдали гнусные и ужасные сцены, от которых лопалось сердце в слабой грудной клетке. Потом мать вместе с ее «котом» Гаврей Чао посадили в тюрьму за ограбление матроса. Брат помер; пришли новые хозяева в квартиру и выгнали Абдулку на улицу. По правде сказать, было у него когда-то другое имя, но прицепилось новое, и он от него не отказывался, принял равнодушно. Когда Ванька позвал его к женщинам — бродягам и беспризорницам, живущим возле городской свалки, чтобы Абдулка сам делал то же гнусное, что делали с его матерью, страх и тоска вспыхнули с новой силой, и он яростно крикнул: «Уходи, зараза!» Цезарь равнодушно пожевал губами, сказал: «Ну, уходи так уходи, а орать-то чего?» — и удалился. Они «корешили» почти год, познакомились на товарняке, когда ехали в эти более хлебные края. Абдулке Цезарь нравился: добрый, шалопутный и привязчивый. И какой бы избитый или пьяный ни приползал в подвал, всегда тащил в тряпке кусок хлеба
Сторож застукал их, когда полдела уже сделали: один край бруса вывернулся и висел снаружи, оставалось только взяться за него и вытащить или утолкать внутрь. Неожиданно метнулась от угла человеческая фигура, Абдулка отпрянул, а Цезарь завизжал и забился в руках сторожа. Тот орал во все горло и матерился. За складом послышались топот, крики, и Ванька захрипел:
— Беги, Абдул! Бить будут, беги!
Абдулка подпрыгнул, ухватился за верхушки досок, подтянулся. Увернулся от взметнувшейся кверху чьей-то лапы и, разрывая цепляющиеся за острый забор лохмотья, ринулся вниз.
Поднялся с земли и запетлял по улицам. Спотыкался и падал, снова бежал. Когда за взгорком блеснул купол стоящего над рекой собора, он перевел дух: ушел! Не спеша двинулся к реке — она тихо переливалась внизу, слегка подернутая рассветным туманцем. Абдулка скинул лохмотья, ополоснулся, умыл лицо и засмеялся.
Он вздрогнул, услыхав от кустов, тянущихся вдоль берега, тихий голос:
— Парнишка! Поди-ка сюда!
Абдулка оделся и сделал несколько осторожных шагов в ту сторону. Человек сидел возле куста, обхватив руками колени, и внимательно глядел на беспризорника.
— Да не бойся ты меня! — сказал он. — Я, брат, и сам-то боюсь.
— А я и не боюсь. Чего мне бояться?
Подозвавший Абдулку был мужик лет двадцати пяти, в ношеном коричневом пиджаке, армейских штанах и сапогах. Взгляд его, оторвавшись раз от Абдулки, не возвращался уже к нему, плыл по течению реки, возвращался, снова плыл.
— Тебя как звать? — спросил мужик.
— Абдулка.
— Татарин, что ли?
Беспризорник не ответил.
— Слышь, Абдулка, ты в домзаке был?
— Был. А что?
— Так просто. Ну, и… как там?
— Ничего хорошего. По звонку жрать дают.
— По звонку? По звонку, надо же… А за что ты там сидел?
— По дурости, — уклончиво пожал плечами Абдулка. — Было дело…
Сидящий повернул к нему лицо и спросил скрипуче, надтреснуто:
— Ты как думаешь: люди злые или нет?
— Злые! — убежденно сказал беспризорник. — Они моего друга сейчас небось уже до смерти забили.
— За что?
— Ну, пустяк. Склад один подчистить хотел.
— Вот видишь, — вздохнул парень. — За кражу. А ты, значит, тоже воруешь?
— Они его до смерти теперь убьют, — словно не слыша вопроса, сказал Абдулка.
— Могут и до смерти. Так зачем же он против них-то пошел? Воровать полез, вот…
— Так что теперь — взять и убить, да? — дрожащим, тонким голосом выкрикнул беспризорник.
— Убить нельзя. Убить нельзя…
Парень поднялся, сделал несколько шагов к реке, остановился. Обернулся и сказал, помолчав:
— А ведь я, брат Абдул, тоже сейчас человека убил…
У того ослабли ноги.
— Не-ет! — закричал Абдулка.
Незнакомец кинулся к нему, прогнулся, будто хотел схватить за руку, проплакал:
— Постой, малый!..
Но беспризорник отдернулся и, причитая и всхлипывая, бросился вверх, осыпая землю.
Добежав до пристани, он перелез через изгородь маленького чахлого садика, упал на землю и долго лежал без движения, уткнувшись лицом в пыльную траву. Поднялся, будто очнувшись, вылез из садика и поплелся обратно. Двигался по улице ассенизационный обоз. Возчики ели, курили, кричали на лошадей:
— Но, окаянная порода!
Один из них склонился с повозки и сквозь обозный скрип окликнул:
— Эй, малец! Хлеба хочешь? — и протянул завернутый в тряпку брусок ржаного каравая.
— Нет! — мотнул головой Абдулка. — Курить охота.
Ассенизатор не спеша полез за пазуху, вытащил кисет. Оторвал два листка бумаги от газетки, один сунул себе в губы, другой протянул беспризорнику. Они свернули самокрутки, закурили.
— Садись! — хлопнул по сиденью возчик. — Подвезу немного, ежли не брезгуешь.