Возвращение блудного сына
Шрифт:
— И подайте и копеечку и на хлебушку…
Медленно, солидно ступая, шествовал домой Спиридон Вохмин; бурчал, помахивая брезентовым портфелем в сторону идущего рядом сослуживца:
— И развелось же, мил человек, гнусу — беда-а. Того и гляди, обчистят. Ну и времена, ей-богу!
Шаркал ногами, толкался заплатанными локтями, вздыхая о неровном развитии жизни, оценщик городского ломбарда Бодня. Ковылял, подсчитывая доходы от скорбного своего ремесла, одноногий нищий Бабин…
Горьким запахом взрывающихся пухом тополей обдавало лица Баталова и Кашина, тоже замешавшихся в вечернюю уличную сутолоку. Великолепный чуб Михаила реял над толпой, и спешащие на боевик
В ресторане «Медведь», мимо которого лежал путь оперативников, бухал оркестрик, наигрывая «Кирпичики». Сидящий у раскрытого окна толстяк тоскливо поглядел в зал, хватил рюмку водки и с наслаждением запил морсом.
— Разлагается, зараза, — с завистью сказал Семен. Он очень хотел пить. — Наел ряшку, буржуй.
— А ты почем знаешь? — усмехнулся Баталов. — Буржуй… Он в пароходстве служит, механиком на «Красном Герое Кетове». Вишь, отдыхает после трудов праведных. А ты сразу — буржуй! Эх, морс-то у него ледяной небось! Зайти, тоже попить…
— Нет, нет! — торопливо сказал Кашин, схватив его за локоть. — Идем лучше ко мне, чай пить. Он у меня китайский, от Сысолятина; и сушки есть. — Он твердо решил не пускать сегодня Баталова в ресторан. — Что там хорошего — шум, духота!
Миша остановился, поежился:
— Удобно ли? Поздно уже…
— А кому мы помешаем? Я ведь говорил, что один сейчас живу.
Баталов махнул рукой:
— Ладно! Уговорил.
Они миновали толпу, сошли с тротуара и по щербатому, разогретому булыжнику зашагали к набережной. Там, над рекой, в тихом зеленом дворике, стоял большой деревянный дом. В каморке на втором этаже его и жили Кашин с сестрой. Во дворе было пусто: спать ложились рано, не сидели допоздна, лузгая семечки, как лет пятнадцать-двадцать назад. Страшные пролетевшие годы научили ценить крышу над головой.
Семен отворил дверь, ведущую на лестницу, пропустил вперед Баталова. Сам следом застукал по ступенькам.
Тотчас, как за ними закрылась дверь, во двор вошли двое. Оглядевшись, тихо скользнули вглубь, где под липками еле проглядывалась маленькая скамейка. Сели. Тонкогубый, кудрявый, в клетчатой кепке парень запрокинул лицо, подставил его под стекавший с лип ветерок и засмеялся счастливо. Другой — русый, стриженый и скуластый — был хмур и напряжен.
6
Скрылся с большой суммой денег старший бухгалтер сплавного треста Зузыкин. Дознание показало, что в последнее время Зузыкин много пьянствовал, имел подозрительные знакомства, был неразборчив в отношениях с женщинами. Это и привело его на преступный путь. Зузыкин — выдвиженец, в прошлом красный командир, храбро воевал с Врангелем и на колчаковском фронте. Здесь живет немало его боевых товарищей. Фактически на их глазах произошло падение. Но рука фронтового братства не остановила вовремя бывшего командира в трудную для него минуту, не поддержала, не направила на верную дорогу. То же относится и к сотрудникам.
Позор! Как можно оставаться в стороне, если гибнет товарищ!
— Не за то ли меня мамонька бранила: «ТыТяжко, тяжко. Брезжит свет, движутся тени. Малахов застонал, зашевелился, попробовал вглядеться в муть. Пение прекратилось. Что-то зашуршало, задвигалось, послышались шаги. Громче, громче, ближе, ближе. Ладонь легла на грудь, раздалось насмешливое:
— Ожил, страдалец?
Невыносимой зевотой вдруг подернулся рот Николая; мускулы лица напряглись, и он смог наконец приоткрыть глаза. Сначала было марево, но моментально развеялось, и возник кудрявый, тонкогубый парень. Голос низкий, вкрадчивый:
— И верно, ожил. Мать, чаю! Или водки тебе? — Парень хохотнул. — Небось сразу бы соскочил. Ну, ничего, теперь быстро — у нас докторишко пьяница, а ушлый. Дай-ко я тебя сам попою.
Он поднял Николаю голову, подложил подушку. Тот сделал глоток, задышал, закашлял. Но вода уже лилась по воспаленному пищеводу, и он, сделав нетерпеливую гримасу, пил и пил.
Наконец парень отошел, подмигнув:
— Спи! Ты, мать, не мешай, не скули тут — вишь, отдыхает человек.
А потом не было ни песни, ни шелеста шагов; жужжала муха, и громыхали по улице телеги. Малахов лежал на спине, неподвижно, глаза щипало, слезы сказывались и застревали в щетине небритых щек. Он уснул, забылся, и с той поры дни пошли над ним сплошной мутной пеленой. Бубнили на кухне голоса, семенила по комнате тихая светлая старушка. Иногда присаживалась на табуретку рядом с кроватью и пела: «Ты куда, дочи, колечико девала?..» Но худо было, если слышал, как она поет в горнице, ее сын — Федька Фролков: он отзывал мать в кухню и там бил быстро и жестоко. Раздавался сдавленный крик, удар, Малахов слышал, как шлепалось тело на пол или об стенку. Николай задыхался от ярости, рвался с кровати, пытаясь подняться, но сил не было еще, и он снова катился в сумерки.
Федька, улыбаясь и поигрывая витым поясочком, входил как ни в чем не бывало в горницу, садился к кровати, спрашивал о том о сем, дразнился, рассказывал анекдоты и нес похабщину.
С первых еще проблесков сознания к Малахову пришла мысль, уже не покидавшая его: где он? Что такое, в конце концов, с ним опять случилось, черт побери? Очутись он в тюрьме, больнице — тогда все было бы ясно, а тут — мухи летают по горнице, кричат под окном люди, подрагивают белесые Федькины ресницы…
Он долго не решался задать Федьке свои вопросы, словно боялся известности положения, ибо лежать было спокойно, а каждое усилие души требовало и усилий больного еще тела.
Однако все-таки решился. Фролков похмыкал:
— А я почем знаю? Прихожу это домой, гляжу — разлегся на кровати, как барин… ха-ха!.. Да ладно, не бойсь, шутю я…
Больше этой темы не касались. Федька, верткий, как угорь, шустро и умело уклонялся от нее.
Иногда к нему приходили гости. В горницу не заходили, сидели на кухне, толковали вполголоса (мать Фролков во время их визитов выгонял из дому). Пили водку, страшно ругались, тянули чисто и высоко: