Возвращение домой.Том 2.
Шрифт:
— Потому что это был бы самолет ВВС, а получить место на него непросто.
— Тебе хочется назад?
— Не очень. Теперь, когда война закончилась, всех будут мало-помалу отсылать домой. Вероятно, «Аделаида» — корабль-база для подлодок, на котором я работаю, — вместе с четвертой флотилией будет отправлена в Австралию. Тогда мне придется перейти на другую работу, на берегу. — Она потянулась к своему бокалу, отпила еще один глоток восхитительного вина и поставила бокал на место. — Я от всего этого уже устала, — призналась она. — Хорошо бы прямо сейчас сесть на транспортное
— А когда это станет возможно, что ты будешь делать?
— Вернусь домой. — Она уже рассказывала ему о Корнуолле и Дауэр-Хаусе, о Бидди Сомервиль и Филлис — в тот день, когда они сидели на пляже в Маунт-Лавиния и смотрели, как мощные волны с грохотом обрушиваются на песок. — И работать нигде не буду, и вообще не буду делать ничего, что мне не по душе. Отращу волосы до талии, ложиться спать буду, когда захочется, и вставать, когда захочется, буду кутить ночи напролет. Я всю жизнь жила по правилам, по уставу. Сначала школа, потом война и служба. Мне же двадцать четыре года, Хьюго. Самое время немножко гульнуть, как ты считаешь?
— Совершенно согласен. Но ведь война коснулась всех без исключения, и для многих она открыла новые возможности, раздвинула жизненные горизонты, явилась каким-то выходом, освобождением от рутины, от бесперспективной работы.
Джудит подумала о Сириле Эдди, который благодаря войне смог уйти с ненавистной шахты и осуществить свою мечту — стать моряком. Хьюго продолжал:
— Я знаю по меньшей мере двух женщин, получивших хорошее образование и вышедших замуж в двадцать с небольшим лет — потому только, что ничего лучшего они не могли придумать. Но началась война, и они, освободившись от своих «половин», получили возможность соприкоснуться с французами, поляками, норвежцами, сражающимися за независимость своих стран, не говоря уже об американцах, — для них наступила самая яркая пора в жизни.
— Вернутся ли они к своим мужьям?
— Думаю, что да. Более зрелыми и мудрыми женщинами.
— Да уж, — рассмеялась Джудит, — все мы меняемся.
— Иначе жизнь была бы скучна.
Он рассуждал, как человек, умудренный жизнью.
— Сколько тебе лет? — спросила она.
— Тридцать четыре.
— У тебя никогда не возникало желания жениться?
— Сто раз. Но только не в войну. Меня никогда особенно не прельщала перспектива быть убитым, а уж умереть с мыслью о том, что оставляешь жену вдовой, а детей — сиротами, — хуже этого представить ничего невозможно.
— Но война уже кончилась.
— Правда. Но я все еще связываю свое будущее с флотом. Если, конечно, меня не спишут за ненадобностью, не уволят в запас или не отправят на какую-нибудь ужасную работу на берегу.
Вернулся метрдотель, чтобы принять их заказ, ко ему пришлось подождать: они еще и не заглядывали в меню. Наконец оба выбрали одно и то же — устрицы и цыпленка; метрдотель заново наполнил их бокалы и беззвучно удалился.
Они помолчали. Потом Джудит вздохнула.
— О чем это ты? — спросил Хьюго.
— Не знаю. Наверно, о том, что надо возвращаться в Тринкомали. Как будто в школу после каникул.
— Не
— Не буду, — с готовностью пообещала она и прибавила: — И с чего это мы углубились в такие серьезные темы?
— Наверно, это моя вина. Давай их немедленно закроем и перейдем к чему-нибудь более легкому.
— Не знаю, с чего и начать.
— Расскажи что-нибудь смешное или загадай загадку.
— Жалко, что у нас нет бумажных колпаков.
— Тогда на нас обратили бы внимание. Если мы станем паясничать у всех на глазах, нас попросят очистить помещение. Только подумай, какой будет скандал. Выставлены из «Саламандры». Мойра Барридж была бы в восторге, то-то ей было бы о чем языком чесать на полгода вперед.
— Она бы сказала: так им и надо — за вранье и недоброжелательность.
— Я думаю, нам следует распланировать эти три недели и не терять ни минуты. Чтобы ты могла вернуться в Тринкомали с огоньком в глазах и массой приятных воспоминаний. Я свожу тебя в Негомбо, покажу старинный португальский форт, очень красивый. И будем купаться в Панадуре, это пляж сразу за «Голубой лагуной». Можно будет еще посетить Ратанапуру. В тамошней гостинице на столиках стоят старые суповые тарелки, полные сапфиров. Я куплю тебе одну штучку. Чем тебе еще нравится заниматься? Как насчет спорта? Мы могли бы поиграть в теннис.
— У меня нет ракетки.
— Одолжим у кого-нибудь.
— Надо подумать. А ты очень хорошо играешь?
— Блестяще. Я — образец мужественной грации, когда перепрыгиваю через сетку, чтобы поздравить победителя.
Снова заиграл оркестр, на этот раз не южноамериканскую музыку, а старую сентиментальную песню, мелодию которой вел тенор-саксофон.
Только любовь я могу тебе дать, крошка.
Кроме любви, с меня нечего взять, крошка…
Хьюго быстро поднялся.
— Идем танцевать.
Они вышли на танцплощадку, и она шагнула к нему в объятия. Танцевал он, как она и предполагала, с непринужденным мастерством, крепко прижимая ее к себе и склонив голову так, что их щеки соприкасались. И ничего не говорил. Да и не нужно было ничего говорить.
Мог бы — тебя разодел я в меха, крошка,
В золото, яхонты и жемчуга, крошка.
День этот вскоре придет, а пока, крошка,
Только любовь я могу тебе дать…
Через его плечо она взглянула на лунный диск, и ей показалось, что на нее упал мимолетный луч счастья.
В половине третьего утра он отвез ее назад на Галле-роуд. Часовой открыл им ворота, машина заехала, описала дугу по подъездной дороге и остановилась перед крыльцом. Они выбрались наружу. Воздух был напоен благоуханием цветов, луна светила так ярко, что тени в саду чернели, словно нарисованные тушью. Перед лестницей Джудит остановилась и повернулась к Хьюго.