Возвращение к любви
Шрифт:
«Значит, о пенсии, покое тебе думать рано, дорогой Драгомир, — мысленно обратился к нему Мога, — будем растить вместе хлеб, виноград. Хлеб-то лучше растет в мирное время. Вот так, как в эти дни…»
Время любви и хлеба.
В тот день, когда Антон, старший брат Максима, вернулся с фронта, мать вынимала из печи хлеб. Только что сняла с лопаты последний каравай и стряхивала с него у очага золу, когда в дверь вошел Антон. Мать наклонилась к нему, не выпуская из рук каравая, горячки хлеб упал на руки Антону, словно мать ожидала его прихода именно в эти мгновения. Антон успел лишь охватить ее одной,
…Теперь каравай в руках матери был гораздо больше, румяный-румяный, словно, солнце; мама положила его на столик у окна и сказала Максиму: «Лионора придет тоже… Поешь вместе с ней…» Он не видел ее лица, но ясно слышал голос, не видел — глаза закрылись крепко-накрепко, открыть их было уже невозможно, но милый голос звучал в ушах отчетливо, и сын внимательно слушал, что ему еще скажет мать. «А теперь спи… Отдохни, ты очень устал…»
И он уснул, и проспал долго. А проснувшись, увидел в окне клочок неба с двумя звездами, устроившимися в нем, как в гнезде, и невольно вспомнил о двух аистах, круживших над Пояной в тот день, когда он переехал сюда из Стэнкуцы. Где теперь эти аисты? Шалая мысль пролетела, но успела стряхнуть с него дремоту, еще приковывавшую его к дивану, и заставила подняться. Максим зажег свет. На столе стоял кувшин с водой, и вспомнился давешний сон: мама, белый хлеб и ее наказ: «Придет Лионора… Поедите хлебушка вместе….»
У этого сна должен быть какой-то смысл, — пытался разобраться Максим, дотоле никогда не веривший снам. Но этот, сегодняшний, был слишком прекрасен: мать напомнила ему об Элеоноре. И белый хлеб…
Максим посмотрел на часы: было уже одиннадцать. Он проспал без перерыва целых шесть часов! И чувствовал себя теперь отдохнувшим, полностью пришедшим в форму, и на душе было легко, как не часто случалось в последнее время. На веранде горел свет. Штефан Войнику сидел у стола и читал газету. Увидев Могу, сложил ее и поднялся на ноги.
— Как отдохнули, Максим Дмитриевич? — На лице лесничего появилась улыбка. Словно он что-то скрывал.
— Давно не чувствовал себя так хорошо, — ответил Мога. — И не спал так сладко. Не сердитесь за вторжение?
— У нас ведь был на то уговор.
— Дома об отдыхе и думать не приходится. Возьму да и выброшу телефон… Как дела в лесу?
По лицу Штефана прошла тень.
— Не дают ему покоя людишки. То тут, то там исчезает то дуб, то клен. Из самых мощных, стройных. У бондарей на них к осени — особый спрос. И еще опасность — огонь. По такой суши, какая нынче стоит… Как раз прочитал в газете, сколько леса пожрало пламя в иных местах. Забот полон рот, Максим Дмитриевич.
— Чем смог бы я помочь?
Штефан пожал плечами.
— Как знать? Рабочих бы надо, осенью месяца на два. Дел невпроворот, один не управлюсь.
— Осенью у нас тоже трудно. Но, может, что-нибудь придумаем, — сказал Максим, не давая определенного обещания. — К тому же, вам нужен постоянный помощник. Против браконьеров.
— Был у меня один. Нынешней весной пришлось прогнать. Продавал лес на корню. Навострился корчевать деревья таким манером, что не оставалось и следа; никому и в голову не пришло бы, что на том месте
— Такого я еще не слыхал, — с удивлением заметил Мога. — У нас, степняков, плохо знают законы леса.
Штефан хитро усмехнулся:
— А Лионора, моя сестрица, хвалила вас, будто вы — всезнающий, что нет в душе человеческой такого тайного уголка, в который вы не сумели бы проникнуть.
Мога покачал головой: вот уж нет. И внезапно, словно разгадав улыбку лесничего, с любопытством спросил:
— Элеонора здесь была?
— Была, — ответил Штефан после минутного колебания. — Хотел разбудить вас, да она не позволила. Пусть спит, говорит, очень устал. Я не спорил. Женщинам в таких делах порой виднее. Как лесникам в дебрях.
— Жаль, надо было разбудить! — вздохнул Мога.
— Не было никакой возможности, Максим Дмитриевич. Встала в дверях и не пускала. Да не велела еще говорить вам, что приезжала. Но вы спросили, и мне теперь кажется, что во сне почувствовали ее приход.
— Может быть… Ибо мне приснилась мама, — с просветленным лицом молвил Максим. — Принесла мне белого хлеба, свежего, велела поесть вместе с Лионорой… Так и назвала ее Лионорой — мать… Странно, не так ли?
Несколько мгновений они провели молча, Максим — вернувшись в недавний сон, Штефан — размышляя о его словах. Затем лесничий принес холодные закуски, купленный в магазине хлеб, и у них состоялся полуночный ужин.
Незримая птица, шурша крыльями, пролетела над домом. Тихо шелестели вокруг деревья, баюкая свой сон. Снизу с шоссе донесся шум мотора, темную завесу ночи прорезала сверкающая полоса, отливающая живым серебром и приближавшаяся к кордону. И вдруг исчезла. Словно прекрасный сон, обрывающийся в самое волнующее мгновение. Такими показались вдруг Максиму и его отношения с Элеонорой.
Уходя, он посоветовал:
— Вам бы взять в помощники Антона Хэцашу. Работящего, честного человека. Под мою ответственность.
— Будто я его не знаю, Максим Дмитриевич! Но этого греха на душу не возьму. — Штефан прижал руки к груди, словно прося прощения. — Взять на работу его — с его-то слабым сердцем? Упадет еще где-нибудь в чаще да там и останется…
Мога посмотрел на него с тревогой:
— Неужто он так плох?
— Война покалечила, Максим Дмитриевич, война. Не видеть бы ее ни правнукам нашим, ни внукам правнуков!
В глубокой ночи голос лесничего прозвучал жестко, словно заповедь. Ему, подобно Хэцашу, тоже довелось испытать ужасы войны.
Аксентий Трестиоарэ не приехал в Селиште по той простой причине, что для него это не было совещанием, созванным по положенной форме, а по простому телефонному звонку, который, по его мнению, ни к чему не обязывал его. Тем более что встреча состоялась в саду близ Селиште, куда люди приезжали обычно для того, чтобы приятно провести время. А он, Аксентий Трестиоарэ, был очень занят, не мог оставить совхоз без хозяина. Это был один из тех руководителей, которые полагают, что в их отсутствие другие непременно станут отлынивать от дела и, даже работая, будут делать совсем не то, что нужно.