Возвращение к любви
Шрифт:
— В такой холод?
Журкэ засмеялся.
— Погода нас не пугает. Хватанем по глоточку из бутылки, и дело пойдет как по маслу.
— Ты слышал, что нас покидает Мога?
— Слышал.
— Придется отпустить его, — сказал Мирча, делая огорченный вид.
— Видно, придется, — с сожалением подтвердил Журкэ.
«Если так говорит Журкэ, это же повторит и вся его бригада. Вот и чудесно!» — с удовлетворением подумал Мирча.
— Да, Георге!.. Не легко будет найти другого на его место.
— Найдется в нашем колхозе достойный хозяин!
«Значит, вместо Моги будет избран кто-то из нашего колхоза? Но кто же
Так рассуждал Мирча, направляясь к центру села. Вообще люди теперь старались не пройти мимо правления, даже если это было совсем не по пути, им хотелось узнать, что нового там происходит. Мирча же не собирался демонстрировать свое хождение по селу. И, чтобы добраться до Икима Шкьопу, живущего неподалеку от правления, он сделал довольно большой крюк и, пробираясь по задам, вышел к саду Икима. Но тот ушел на виноградник, и Мирча попросил его жену передать Икиму, чтобы заглянул к нему вечером. Он снова сделал крюк до ларька. Здесь всегда можно было застать кого-нибудь, и беседа затевалась сама собой. Но, увы, ларек был закрыт. Продавец Стэника Мунтяну, которого в последнее время чаще называли Икона, прикрепил к двери записку: «Ушел в сельпо на собрание…»
— Привет, дядя Костика!
— А, это ты, Волчок!
Усатый Волчок был на голову выше Мирчи. Звали его Тоадер Негарэ, он работал трактористом в бригаде Санди Карастана. А прозвище дали ему давно — он любил танцевать, и, когда на него нападало, он вертелся волчком, — и никто его иначе не называл.
— Я собственной персоной, и при тех же усах, — оскалился он в улыбке до ушей.
— А кто покушается на твои усы?
— Жена. Подозревает, что я других щекочу этими усами, — засмеялся Волчок.
— Но она стоит этого?
— Кто?
— Та, которой понравились твои усы?
— Спрашиваешь! — выпятил грудь Волчок.
— И кто же она?
— Кто?
— Да та, из-за которой ты рискуешь остаться без усов.
— Профессиональный секрет!
— Теперь идешь от нее или к ней?
— Иду из погребка дяди Василе, — ответил Волчок. — Хлопнули по стаканчику, потрепали языками. Ты знаешь, что Максим Дмитриевич уезжает?
— Никто его еще не отпустил, — ответил Мирча. — Как решит общее собрание…
— Да как же ему оставаться здесь, если кое-кто допекает его жалобами? Пока, Костика!
— Береги усы, Волчок! — крикнул ему вслед Мирча. «Значит, кто-то думает, что Мога уходит из-за меня, — сказал себе Костика. — Недурно… Недурно!..»
Он направился к колхозному погребку, где хозяином был бывший председатель, Василе Бошта. Костика спешил, у него были основания думать, что там есть еще кое-кто, не открыл же он свое заведение ради одного Волчка.
Кто из жителей Стэнкуцы первым прозвал Василе «председателем винного погребка» — первой постройки во времена его председательства, никто не знал. Сначала Бошта сердился, потом примирился с этим титулом, и когда приходили Мога или Лянка и спрашивали его: «Что поделываешь, винный председатель?» — Бошта на это не реагировал — привык.
Он прекрасно чувствовал себя в погребке, который одновременно
Сквозь открытую дверь доносились голоса, среди которых можно было различить голос Бошты: «С товарищем Могой я привык…»
«Беседа на тему дня… То, что мне нужно», — подумал Мирча и спустился по лестнице.
Кроме Василе Бошты тут находился Кирика Цугуй, комбайнер и член ревизионной комиссии колхоза, выбранный на место Икима Шкьопу, Леонте Пуйка, столяр, который брал сотню рублей за то, чтобы сделать дверь, что родило среди людей поговорку: «Попадешь в руки Пуйки, останешься без рубашки». Правда, сделанная им дверь была на века.
Был еще и Триколич, старый агроном, которого Мирча не ожидал встретить здесь.
Алексей Триколич, ветеран труда, самый старый специалист и колхозе «Виктория», не чувствовал на плечах груза лет. Он надеялся еще поработать, ждал, чтобы как можно скорее ввели в действие всю ирригационную систему на тех шестистах гектарах, где он мечтал вырастить невиданный до сих пор урожай пшеницы и кукурузы. Только после этого он и собирался уйти на пенсию. По ирригационные работы задерживались, и Алексей Триколич все чаще думал, что виною этому Мога. С его авторитетом и энергией давно можно было довести до конца все работы, но Мога слишком полагался на разные организации. Не зная всех подробностей, Триколич считал, что Мога попал под влияние Лянки с его планами по интенсификации виноградарства, увлекся немедленными прибылями в ущерб гармоничному развитию всего хозяйства. А ведь без этого нельзя было заложить прочную базу будущего.
Триколич не мог пожаловаться на то, что председатель не интересуется зерновыми культурами. Признавал и достоинства Моги, огромный труд, который тот вкладывал в развитие колхоза. Но как всякий специалист, любящий свою профессию и считающий ее основой основ, он не мог равнодушно видеть, что председатель направляет все внимание не на то, на что следует. И корил себя за бессилие изменить что-либо.
Он завидовал Лянке.
Но отъезд Моги все-таки не радовал его. Потому что не очень-то Триколич надеялся, что его преемник изменит создавшееся положение вещей. Потому что преемником скорее всего будет Михаил Лянка, который, вне всякого сомнения, пойдет по пути еще большей концентрации виноградарства, — ведь он мечтает распространить виноградники и на поливные площади, и тогда конец лебединой песне старого агронома.
Он не находил себе места, не знал, что предпринять, чтобы помешать такому повороту дела.
С утра он пошел в село, толкался среди людей, разузнавал, не произошли ли какие перемены. Может быть, Мога и не уедет, а может быть, предложат председателя со стороны?..
У него и в мыслях не было завернуть в погребок, но Василе Бошта буквально затащил его к себе.
— Мы ведь когда-то работали вместе, Алексей Иванович, — говорил Бошта Триколичу. — Посидим, припомним старые времена.
— Вспомнить можно… чтобы понять, как далеко мы ушли, — ответил Триколич. — В этом есть и частица вашего труда, дядя Василе, — добавил он.