"Возвращение Мюнхгаузена". Повести, новеллы, воспоминания о Кржижановском
Шрифт:
– Ослиный праздник. Это заглавие. Представляется мне в виде новеллы, что ли. Тема моя отыскивается этак веков за пять до нашего времени. Место? Ну, хотя бы деревенька где-нибудь на юге Франции. Сорок-пятьдесят дворов, в центре старый костел, вокруг виноградники и тучные поля. Напомню: именно в ту эпоху и в тех именно местах возник и закрепился обычай справлять Ослиные праздники, так называемые Festa asinorum - это последнее латинское определение принадлежит церкви, с разрешения и благословения которой праздник Осла странствовал из города в город и из сел в села. Возник он так: в вербную субботу, сценируя - для вящей назидательности - события предсмертных дней Христа, вводили под пение антифонов осла - обыкновенного, взятого у кого-нибудь из крестьян осла, который должен был напомнить о том прославленном Евангелиями животном, которое, будучи проверено во всех своих признаках рядом цитат из закона и пророков, было избрано для своей провиденциальной роли.
Полотно загрунтовано. Дальше.
Франсуаза и Пьер любили друг друга. Просто и крепко. Пьер был дюжим парнем, работавшим на окрестных виноградниках. Франсуаза же была больше похожа на вписанных в золотые нимбы по стенам храма женщин, чем на девушек, живших в избах по соседству с ней. Но вокруг ее нежно очерченной головы не было, разумеется, золотого нимба, так как она была единственной помощницей своей матери и придаток этот мог лишь мешать в работе. Франсуазу любили все, и даже престарелый отец Паулин, встречая ее, всякий раз улыбался и говорил: "Вот душа, возженная перед Господом". И только один раз не сказал отец Паулин своего "вот душа": это было, когда Франсуаза и Пьер пришли сказать ему, что хотят пожениться.
Первое оглашение было после воскресной мессы: Франсуаза и Пьер, стоя вместе в притворе, с бьющимися сердцами ждали; старый священник медленно взошел по ступенькам амвона, раскрыл требник, долго искал очки, и только тогда прозвучали стоящим друг подле друга их имена, сказанные - сквозь ладан и солнце друг вслед другу.
Второе оглашение пало на вечернюю службу в среду. Пьера не было: ему нельзя было отлучаться от работы. Но Франсуаза пришла. Полусумрак храма был пуст - лишь две-три нищенки у входа - и снова дряхлый отец Паулин, скрипя крутыми ступенями амвона, поднялся навстречу сводам, вынул требник, отыскал в карманах сутаны очки и сочетал имена: Пьер - Франсуаза.
Третье оглашение было назначено на субботу. Но в этот-то день нежданно и буйно - прихлынул праздник Осла. Идя к церкви, Франсуаза еще издали услыхала бесчисленные крики и дикий вой голосов, несшийся ей навстречу. У ступеней паперти она остановилась, колеблясь, как пламя, зажженное на ветру. В раскрытые двери кричал и неистовствовал звериными и человечьими голосами Ослиный праздник. Франсуаза повернула было назад, но в это время подоспел Пьер: добрый малый не хотел больше ждать - его рукам, привыкшим к кирке и мотыге, хотелось Франсуазы. Он отыскал отца Паулина, заслонившегося сомкнутыми ставнями от неистовствующего храма, и просил его, сконфуженно, но настойчиво, не откладывать ни на единый час последнего оглашения. Старый священник, молча выслушав, перевел взгляд на стоявшую в стороне Франсуазу, улыбнулся одними глазами и так же, не проронив ни слова, быстро пошел к раскрытым дверям храма; жених и невеста - позади. У порога Франсуаза рванула руку из руки Пьера, но тот не отпустил ее: рев сгрудившихся людей, хохот сотен глоток и почти человеческий страдальческий вопль осла оглушили Франсуазу. Расширенные зрачки ее сквозь дымы зловонных курильниц видели сначала лишь взметанные кверху руки, раскрытые рты и вспученные, набрякшие кровью глаза толпы. Затем, толчками ступеней взносимое кверху, покойное и мудрое лицо священнослужителя. При виде его на миг все смолкло: отец Паулин, стоя над морем голов, раскрыл требник и не торопясь надевал очки. Молчание длилось.
– Оглашение третье. Во имя Отца...
– глухое гуденье, как во вскипающем котле, прикрытом крышкой, боролось с слабым, но четким голосом священника, сочетается браком раба Божия Франсуаза...
– И я.
– И я. И я.
– И я... И я... И я, - заревела толпа множеством глоток. Котел сбросил крышку. И содержимое его, клокоча и пучась пузырями глаз, кричало, визжало и гудело:
– И я... И я.
И даже осел, повернув к невесте вспененную морду, вдруг раскрыл пасть и заревел:
– И-и-и-я-а-а.
Франсуазу, замертво, вынесли на паперть. Испуганный и обескураженный Пьер хлопотал около нее, стараясь вернуть ей сознание.
А затем все пошло своим чередом: любящие повенчались. Тут бы, казалось, и всей истории конец. На самом деле - это только ее начало.
Несколько месяцев кряду молодожены жили душа в душу, тело к
Но вот однажды после полуночи, перед вторыми петухами, Франсуазу - она спала чутче - разбудил внезапный шум. Опершись ладонями в подушку, она стала вслушиваться: шум, вначале глухой и далекий, постепенно рос и близился; сквозь ночь, будто ветром, несло неясный гул голосов, прерываемый резким звериным вскриком; еще минута - и можно было различить отдельные, вперебой кричащие голоса, другая - и стала слышима проступь слоев: "И я - и я..." Франсуаза, вдруг захолодев, тихо скользнула с кровати, подошла к двери и, босая, в одной рубашке, приникла ухом к дверной доске: да, это был он, Ослиный праздник, - Франсуаза знала. Сотни и тысячи женихов, пришедших, как тати в ночи, вперебой, моля и требуя, повторяли свое: "И я - и я". Мириады буйных ослиных свадеб кружили вкруг дома; сотни рук нетерпеливо стучались в стены; сквозь щели в дверях било одуряющим куревом, и кто-то, подобравшись к самому порогу, страдальчески-тихо звал: "Франсуаза, и я..."
Франсуаза не понимала, как может так крепко спать Пьер. Смертельный ужас охватил ее: вдруг проснется и узнает все? В чем было это мучающее и греховное все, она еще не отдавала себе отчета - тяжелая щеколда поддалась, дверь открылась, и она вышла, почти нагая, навстречу празднеству Осла. И тотчас же все вкруг нее смолкло - но не в ней. Она шла - босыми ногами по траве, не зная куда и к кому. Неподалеку застучали копыта, звякнуло стремя, кто-то подал ей тихий голос: может быть, это был странствующий рыцарь, сбившийся в безлуние с пути, может быть, проезжий купец, выбравший ночь потемнее для провоза контрабанды? Ночной жених безымянен, в темную ночь он берет то, что темнее всех ночей; выкрав душу, как тать, придя, как тать, и изникает. Короче: опять прозвенело стремя, застучали копыта,- а утром, провожая мужа на работу, Франсуаза так нежно поглядела ему в глаза и так долго не разжимала рук, охвативших его шею, что Пьер, выйдя за порог, не скоро перестал ухмыляться и, раскачивая мотыгой на плече, насвистывал веселое коленце.
И опять жизнь пошла как будто и по-старому. День - ночь - день. Пока опять не накатило это. Франсуаза клялась не поддаться наваждению. Подолгу стояла она, коленями в холодные плиты, перед черными ликами икон; много молитв ее откружило по четкам. Но когда снова, разорвав сон, заплясал вкруг нее, все теснее и теснее смыкая круг, неистовый праздник Осла, она, снова теряя волю, встала и пошла - не зная куда и к кому. На черном ночном перекрестке ей повстречался нищий, поднявшийся с земли навстречу белому видению, замаячившему ему сквозь тьму: руки его были шершавы, а от гнилых лохмотьев пахло омерзительно едко; не веря и не понимая, он все же жадно взял - и потом: зазвякали медяки в мешке, застучал костыль, и, таясь, как тать, скользя вдоль стены, ночной жених, испуганный и недоуменный, канул в тьму. А Франсуаза, вернувшись в дом, долго слушала ровное дыхание мужа и, наклоняясь над ним, стиснув зубы, беззвучно плакала: от омерзения и счастья. Прошли месяцы и, может быть, годы; жена и муж еще крепче любили друг друга. И снова, так же внезапно, как всегда, произошло это. Пьер был в ту ночь в отлучке, в десятке лье от деревушки. Позванная голосами, Франсуаза переступила порог: в темноте меж смутных контуров деревьев, у самой земли, большим желтым глазом, полз огонь; и Франсуаза, не отрывая глаз от глаза, пошла навстречу судьбе. Минута - желтый глаз превратился в обыкновенный, из стекла и железа, фонарь; над ручкой его - сухие из-под края сутаны пальцы, а чуть выше, в мутном блике огня, - дряблое, в тонких складках лицо отца Паулина: с полуночи его позвали к умирающему; обещав душе небо, он возвращался назад, в плебанию. Встретив среди ночи Франсуазу, нагую и одну, отец Паулин не удивился. Подняв фонарь, он осветил ей лицо, внимательно вглядываясь в дрожь губ и в задернутые тусклой пленкой глаза. Потом дунул на огонь, и в слепой темноте Франсуаза услыхала:
– Вернись в дом. Оденься пристойно и жди.
Старый священник шел не спеша, дробным шаркающим шагом, то и дело останавливаясь и переводя трудное дыхание. Войдя в дом женщины, он увидел ее неподвижно сидящей на скамье у стены: руки женщины были ладонью в ладонь, и только изредка плечи ее и под тканью одежды вздрагивали, будто от холода. Отец Паулин дал ей отплакать и тогда лишь сказал:
– Покорись, душа, возжегшему тебя. Писанием и пророками предречено: только на осле, несмысленной и смердящей скотине, можно достигнуть стогнов Иерусалима. Говорю тебе: только так и через это входят в Царствие Царств.
Молодая женщина с изумлением подняла полные слез глаза.
– Да. Настало время и тебе, дитя, узнать то, что дано знать не всем: тайну Осла. Цветы цветут так чисто и благоуханно, оттого что корни их унавожены, в грязи и смраде. От малой молитвы к великому молению - только через богохульство. Самому чистому и самому высокому, хоть на миг, должно загрязниться и пасть, потому что иначе как узнать, что чистое чисто и высокое высоко? Если бог, пусть раз в вечность, принял плоть и закон человеческий, то и человеку можно ли гнушаться закона и плоти осла? Только надругавшись и оскорбив любимейшее из любимого, нужнейшее из нужного сердцу, можно стать достойным его, потому что здесь, на земле, нет путей бесскорбия.