Возвращение на родину
Шрифт:
В эту минуту Ибрайт не помнил о разрыве между ними, причиненном его любовью к Юстасии; в эту минуту настоящее для него неразрывно сомкнулось с тем дружественным прошлым, которое было их жизнью до того, как они расстались.
Губы ее шевельнулись, по-видимому она его узнала, но говорить не могла. И тут Клайм стал соображать, как лучше ее перенести, так как ей нельзя было здесь оставаться, когда падет роса. Он был силен, мать его - худощава. Он обхватил ее руками, слегка приподнял и спросил:
– Не больно вам?
Она отрицательно качнула головой, и он
Когда до дому оставалась еще добрая миля, мать Клайма стала проявлять беспокойство, - видимо, ей было неудобно, казалось, руки Клайма причиняют ей боль. Он сел, опустил ее себе на колени и огляделся. Место, где они находились, хотя и далекое от всяких дорог, напрямик отстояло не дальше мили от домишек Блумс-Энда, в которых жили Фейруэй, Сэм. Хемфри и все семейство Кентлов. Кроме того, в пятидесяти ярдах стояла лачуга или нечто вроде навеса, сложенного из земляных комьев и крытого тонкими дернинами: им уже давно не пользовались. Клайму даже видны были его примитивные очертания, и туда он решил направить свои стопы. Подойдя, он бережно уложил мать, у входа, а сам побежал и нарезал карманным ножом охапку самых сухих папоротников. Разложив все это в лачуге - передней степы у нее вообще не было - он перенес мать на эту импровизированную постель и пустился со всех ног к дому Фейруэя.
С четверть часа тишину нарушало только прерывистое дыханье больной, а затем бегущие фигуры начали оживлять пограничную черту меж вереском и небом. Первым прибыл Клайм с Фейруэем, Хемфри и Сьюзен Нонсеч, а за ними вперемешку Олли Дауден, случайно оказавшаяся у Фейруэя, Христиан и дедушка Кентл. Они принесли фонарь, спички, воду, подушку и еще разные предметы, которые кому-нибудь пришло в голову захватить. Сэма тотчас послали обратно за бренди, а Фейруэю мальчик привел пони, на котором тот и отправился к врачу, получив кстати наказ заехать по пути к Уайлдиву и сообщить Томазин, что ее тетка занемогла.
Сэм скоро вернулся с бренди, и при свете фонаря больной дали выпить, после чего она настолько пришла в сознание, что смогла показать знаками, что у нее что-то неладно с ногой. Олли Дауден первая поняла, что она хочет сказать, и осмотрела ногу. Нога была красная и сильно распухшая. И тут же прямо на глазах присутствующих эта краснота стала переходить в синеву, в середине которой виднелось алое пятнышко, размером меньше горошины, - это была капля крови, полушарием поднимавшаяся над гладкой кожей лодыжки.
– Я знаю, что это такое, - вскричал Сэм.
– Ее укусила
– Да, - тотчас подтвердил Клайм.
– Когда я был ребенком, помню, я видел такой укус. Бедная мама!
– А у меня отца раз укусила, - сказал Сэм.
– И есть только одно средство. Нужно натереть это место жиром другой гадюки, а для того, чтобы жир получить, надо ее поджарить на сковородке. Так для моего отца делали.
– Это старое средство, - сказал вконец расстроенный Клайм.
– И я не очень в него верю. Но мы ничего другого не можем сделать, пока не придет доктор.
– Это верное средство, - с жаром сказала Олли Дауден.
– Я сама его применяла, когда ходила за больными.
– Так остается молиться, чтобы скорее рассвело, - мрачно сказал Клайм, - а то откуда их сейчас взять?
– Пойду посмотрю, что тут можно сделать, - сказал Сэм. Он взял зеленый ореховый сук, который употреблял вместо трости, расщепил его на конце, вставил в расщелину камешек и с фонарем в руке вышел на пустошь. Клайм тем временем разжег небольшой костер и послал Сьюзен Нонсеч за сковородкой. Еще раньше, чем она вернулась, пришел Сэм, неся трех гадюк; одна все время свивалась и развивалась, защепленная в орешине, две других безжизненно висели.
– Мне только одну живую удалось достать, как оно по правилам-то полагается, - сказал Сэм.
– А тех двух я еще днем убил, когда работал, но они не могут помереть, раньше чем солнце сядет, так, может, мясо все-таки ничего, годится?
Живая гадюка смотрела на собравшихся с зловещим выражением в своих маленьких черных глазах, а красивые черно-коричневые узоры у нее на спине, казалось, стали еще ярче от негодования. Миссис Ибрайт увидела гадюку, и гадюка увидела ее, и женщина вся содрогнулась и отвела глаза.
– Смотрите-ка, а?
– зашептал Христиан Кентл.
– Почем знать, соседи, может, что-то от старого змея, того, что в божьем саду дал яблочко молодой этой женщине, которая без платья ходила, - может, что-то от нее живет еще в гадюках и разных там змеях? Посмотрите, какие у нее глаза, - ни дать ни взять злодейский какой-то сорт черной смородины. Хорошо, коли она нас не сглазит! А то уже есть у нас на пустоши такие, которых сглазили. Нет уж, ни в жизнь не убью больше ни одной гадюки.
– Что ж, может, оно и правильно - осторожничать, когда страх берет, сказал дедушка Кентл.
– Меня б это в молодости от многих опасностей уберегло.
– Словно бы там что-то зашумело, за навесом?
– сказал Христиан.
– Я вот думаю, уж лучше бы все недоброе днем случалось, тогда мог бы человек свою храбрость показать, и доведись ему повстречать самую что ни есть страшнючую старушонку, и то не стал бы у нее пощады просить, - конечно, ежели он смелый, да и ноги имеет резвые, чтобы от нее удрать.
– Даже простой человек, неученый, вот как я, и то бы этакой глупости не сделал, - сказал Сэм.
– Э, беда-то нас там подстерегает, где ее меньше всего ждешь. Соседи, если миссис Ибрайт помрет, нас не могут к суду привлечь за - как это? непредумышленное убийство?