Возвращение на родину
Шрифт:
Они прошли еще немного вперед, и когда приблизились к этой трехстенной и крытой дерном лачуге, при свете костра и фонаря, прилаженного внутри, ясно стала видна женщина, распростертая на подстилке из папоротника, и кучка поселян, мужчин и женщин, стоящих вокруг нее. Юстасия не узнала миссис Ибрайт в распростертой женщине и Клайма в одном из стоящих мужчин, пока не подошла совсем близко. Тогда она быстро тронула Уайлдива за плечо и сделала ему знак отойти в тень, подальше от открытой стороны навеса.
– Это мой муж и его мать, - прошептала она
– Что это может значить? Подойдите туда, потом скажете мне.
Уайлдив оставил ее, где она стояла, и подошел к задней стене лачуги. Затем Юстасия увидела, что он ее манит, и тоже подошла.
– Тяжелый случай, - сказал Уайлдив.
Отсюда им было слышно, что происходит внутри.
– Понять не могу, куда она шла, - говорил кому-то Клайм.
– Очевидно, проделала большой путь, но куда - не захотела сказать, даже вот сейчас, когда могла говорить. Что, собственно, с ней, как вы считаете?
– Положение опасное, - ответил серьезный голос, в котором Юстасия узнала голос единственного в округе врача.
– Оно еще несколько ухудшилось от укуса гадюки, но главное тут истощение сил. Мне кажется, она прошла исключительно большое расстояние.
– Я ей всегда говорил, что нельзя ей много ходить в такую погоду, горестно сказал Клайм.
– А правильно мы сделали, что мазали ранку гадючьим жиром?
– Да, это старинное средство; кажется, именно его употребляли в старину ловцы змей, - отвечал врач.
– О нем, как о безотказном средстве, упоминается у Гофмана, у Мида и, если не ошибаюсь, у аббата Фонтана. Без сомнения, это лучшее, что вы могли сделать в такой обстановке, хотя для меня еще вопрос, не окажутся ли некоторые другие масла столь же действенными.
– Идите сюда, скорей, скорей!
– быстро проговорил мягкий женский голос, и слышно было, как Клайм и доктор пробежали вперед из заднего угла, где они до сих пор стояли.
– Ох, что там?
– прошептала Юстасия.
– Это Томазин говорила, - сказал Уайлдив.
– Значит, они ее уже привезли. Мне бы, пожалуй, следовало туда пойти, да боюсь, как бы хуже не сделать.
Долгое время внутри царило молчание; его нарушил Клайм, испуганно проговорив:
– Доктор, что это значит?
Врач ответил не сразу, под конец сказал:
– Она быстро слабеет. Сердце у нее и раньше было поражено, а физическое истощение нанесло последний удар.
Потом был женский плач, потом ожидание, потом приглушенные возгласы, потом странный задышливый звук, потом тишина.
– Конец, - сказал доктор.
И в глубине хижины поселяне прошептали:
– Миссис Ибрайт умерла.
Почти в ту же минуту Уайлдив и Юстасия увидели, что перед открытой стороной навеса обрисовалась худенькая, по старинке одетая детская фигурка. Сьюзен Нонсоч, узнав сына, подошла к выходу и махнула ему рукой, чтоб уходил.
– Я должен тебе что-то сказать, мама, - пронзительным голосом прокричал мальчик.
– Вон та женщина, что сейчас спит, - мы с ней сегодня шли вместе; и
Неясное рыданье послышалось внутри, и Юстасия тихо ахнула:
– Это Клайм! Я должна бы пойти к нему - но смею ли я?.. Нет. Уйдем.
Когда они уже довольно далеко отошли от навеса, она хрипло проговорила:
– Во всем этом виновата я. И теперь беды мне не миновать.
– Разве ее в конце концов не пустили в дом?
– Да. От этого-то все и вышло... О, что же мне теперь делать!.. Нет, я не буду им мешать, пойду прямо домой. Дэймон, прощайте! Сейчас я больше не могу с вами говорить.
Они расстались; и, взойдя на следующий холм, Юстасия оглянулась назад. Печальная процессия двигалась при свете фонарей от лачуги по направлению к Блумс-Эиду. Уайлдива нигде не было видно.
КНИГА ПЯТАЯ
РАЗОБЛАЧЕНИЕ
ГЛАВА I
"НА ЧТО ДАН СТРАДАЛЬЦУ СВЕТ[27]..."
Однажды вечером, примерно через три недели после похорон миссис Ибрайт, когда серебряное лицо луны бросало связку лучей прямо на половицы домика в Олдерворте, из передней его двери вышла женщина. Она подошла к садовой калитке и оперлась на нее, видимо, не имея другой цели, как просто немного проветриться. Бледное лунное сияние, которое уродин превращает в красавиц, сообщало божественность этому лицу, и без того прекрасному.
Она еще недолго стояла там, когда на дороге показался мужчина и, приблизившись, нерешительно спросил:
– Простите, мэм, как он сегодня?
– Лучше, но все-таки очень плох, Хемфри, - отвечала Юстасия.
– Все бредит, мэм?
– Нет. Теперь он в полном сознании.
– И по-прежнему все о матери говорит, бедняга?
– продолжал Хемфри.
– Да, не меньше прежнего, но немного спокойнее, - сказала она тихо.
– Вот ведь какое несчастье, что мальчонка этот, Джонни, последние материны слова ему передал - насчет разбитого сердца и что родной сын ее отверг. Этакое услыхать - всякий расстроится.
Юстасия ничего не ответила, у нее только вырвался короткий вздох, как будто она пыталась заговорить, но не могла, и Хемфри, видя, что она не расположена продолжать разговор, Двинулся обратно, домой.
Юстасия повернулась, вошла в дом, поднялась в спальню, где горела притененная лампа.
– Это ты, Юстасия?
– спросил он, когда она села.
– Да, Клайм. Я выходила к калитке. Луна так чудно сияет, и ни один лист не шелохнется.
– Сияет?.. Что до луны такому, как я? Пусть сияет - пусть все будет, как будет, только дал бы мне бог не увидать завтрашнего дня!.. Юстасия, я не знаю, куда деваться, - мои мысли пронзают меня, как мечами. Если кто захочет обессмертить себя, написав картину самого жалкого несчастья, пусть приходит сюда!