Возвращение Орла. Том 2
Шрифт:
…а сойдется десять русских, – мгновенно возникает вопрос о значении, о будущности России, да в таких общих чертах, от яиц Леды…
Капитан стоял рядом со врытой флягой. Он определил это место, долго топчась по косе, слушая себя, настраивая на чистоту, как настраивали старые приёмники на волну, аккуратненько подкручивая ручку: ближе, ближе, не хрипит, не потрескивает, ещё шажок, ещё полшажка… всё, чисто! Словно свежий, прозрачный, всепроникающий ветер дул в этом месте через всё тело из земли в небо, и Капитан пытался поровнее подставить под этот ветер голову, чтобы он выдул из неё всяческую полову, скопившуюся за последнее время, а заодно (хотя бы на время) и
Сначала выдуло лёгкую кашу из не далее как днём слышанного разговора речных этимологов – ганги и ямуны, флоты, плоты… потом рассосались корявые и цеплючие монорассуждения о приходившей в его отсутствие бригадирше, профкоме, парткоме и капусте… потом дошла очередь до тяжёлых, прилипших, как смола, раздумий про Бренделя, Орликова, да и всех ребят, погибающих по одной схеме: умники-красавцы как будто натыкаются в один прекрасный момент на преграду и начинают убивать себя. Как киты на сушу… Почему? Что за групповой ликёро-водочный суицид совершается в мирное сытое время?.. И, наконец, самую тяжёлую: о стране, о родине, с ней расстаться было всего сложнее, так пропитала боль за происходящее в последние времена все фиброчки, не вдруг-то и обезболишь, но – отлепил, отцепил, соскрёб… и с блаженством, как в прохладную воду из горячей липкой грязи, нырнул на целую вечность в пустоту…
В пустоте не было времени, и поэтому не мог даже представить, сколько он пробыл в счастливом бездумье, но не вечность: вечность бы не кончилась, а он ткнулся-таки в её край – край был как бы поверхностью реки, текущей по небу вверх дном, по реке плыл чёлн, сквозь дно рядом с бортом просвечивала единственная бледная звезда, похожая на утонувшую серебряную монету, и тут вдруг придавила тоска – жуткая, безмерная, как во сне, в котором насовсем теряешь близкого человека: «А ведь мне её не достать! Господи, не достать… невозможно!» И расплющился бы под этим грузом, когда б не стариковская речь из челна: «Всё возможно, когда твоя команда станет командой Орла». Услышал – и полетел, тяжелея и кувыркаясь со второго неба вниз, на первое, а с него к земле, где мысли озвучивались уже живыми голосами:
«Как же можно объяснить, что маленький, невежественный народ, живший в суровой местности, сумел побороть всех своих сильных, культурных врагов и создать величайшее государство? Объяснить это можно только двумя причинами, других объяснений найти нельзя: первая – духом народа, вторая – государственной организацией сил этого народа».
Не вернувшись ещё окончательно, рассуждал:
«Верно? Верно! Конечно – духом и государственной организацией… – Но тут же почувствовал каверзу: – А дух-то этот откуда? А государственность что, с облака свалилась прямо в болото, где мы сидели? Ни дух, ни (особенно!) государственность не могли появиться сами по себе, ниоткуда. Под этими двумя столпами не может не быть мощных оснований, как не могут деревья с неохватными стволами и необъятной кроной устоять против ураганов и засух, не имея невидимых поверхностному глазу таких же необъятных и неохватных корневых систем. И дух, и государственность – это не сиюминутные качества, возникшие вдруг по приказу вождя или прихоти кумира, это итог, это уже результат долгого и напряжённого исторического бытия народа, и поэтому стыдно за отечественных исследователей русского духа и государственности, которые, зачарованные стройностью существующих исторических парадигм (замороченные вражьим враньём, что точнее), боятся заглянуть в глубь держащей гигантское дерево почвы и восхититься красотой и мощью питающих и держащих его корней. Или, покалеченные вульгарным материализмом, они не понимают, что дух народа – не фантазийный букет эфемерно-воздушных представлений о нём, а самая что ни на есть твердь, которая, подобно брату-алмазу, рождается на невообразимой
А может, и не надо для фундамента тысячелетий? – возражал он сам себе. – Вон у америкосов без всяких тысячелетий – и уже особая государственность! Хотя… тысячелетия у них есть, только не свои: английские, французские, испанские, словом, импортные, а во-вторых, их особость ещё никто на прочность не проверял. Пока они грабят из-за угла, то бишь из-за океана, – ура, Америка; вот посмотреть на них, когда петушок в ягодицу клюнет, где будет их особая государственность? Как съехались, так и разбегутся по своим деревням: китайцы в Китай, мексиканцы в Мексику, кто куда. Хазария, одно слово… Да и тысячелетия у них… мало того, что чужие, ещё и краденые».
Нет, не про нас медитации! Вернулся окончательно… Команду застал в том же запале – недолго, значит, странствовал…
– Всё – враки! – горячился Семён. – А покопаться, так выйдет, что на самом деле варягов не было, крестили силой, татары – наше евразийское войско, Пётр – протестантский шпион, революция – интеграл по всему предыдущему вранью, и мы, пьяные и тупые, внутри этого зазеркалья, как вершина этого рода Враньевых.
– У других, думаешь, лучше? – резонно заметил Николаич.
– Да плевать мне на других! – огрызался Семён. – Я, я из-за этого сквозного вранья – не я. Ты это понимаешь? Я – кто-то другой, совсем не тот, кто я на самом деле! Понимаешь, если даже один раз соврать, дважды два – три, например, то потом трижды три уже только семь, а не девять, а семью семь – жалкие тринадцать вместо сорока девяти и так далее, в пропасть. И это если только один! А ведь врут всегда! Кто мы? Кто мы по замыслу божьему, и кто мы теперь, посмотри!
– Погоди, погоди… врут-то наоборот, дважды два – не три, а обычно пять! То есть ты сейчас куда больше самого себя!
– Как же, дождёшься от чертей прибавки… Но даже если так, всё равно беда! Значит то, что мы из себя выпыживаем, не обеспечено золотым запасом божьего замысла – представляешь, мы пустые, надутые, не ядра, а воздушные шарики… Беда!.. Кто мы?
– Сплаваем в прошлое, узнаем, – успокоил его Николаич.
– Почему всё-таки в прошлое? Почему не в будущее? – недоумевал Африка.
– Боишься, Женя, в прошлое? Вдруг к своим же попам за аморалку на костёр и угодишь? – подначивал Виночерпий. – Страшно?
– В прошлое не страшно, – отвечал за Африку Семён, – потому что мы и есть это прошлое, в смысле – мы окончательный продукт, квинтэссенция этого прошлого, и всё, что там было страшного, равно как и хорошего и доброго, стало нами, такими, какие мы есть. Может быть, на взгляд наблюдателя из той глубины, случись у него такая фантастическая оказия заглянуть, скажем, на двести лет вперёд, мы и покажемся страшными, потому что он вместе с Гоголем ждал, что каждый русский в наши дни станет Пушкиным, а он стал Орликовым – было бы ему от чего ужаснуться и взвыть; но нам-то, самим на себя глядя, не страшно… хотя, наверное, должно бы быть… Так что в прошлое смотреть можно, а вот в будущее заглядывать – опасно. Мы ведь, как Гоголи, опять увидим там молочные реки с кисельными берегами, а по берегам – Пушкины, Пушкины…
– Разве плохо?
– Конечно. Сразу расслабимся, сядем вот так около фляги с самогоном, будем его жрать и ждать наступления золотых деньков, как коммунизма в 80-м, а от сидения такого результат будет обратный: чертополох и овраги.
– Да не ты ли мне сам говорил, что нужен образ будущего? – возмутился Африка и передразнил: – Лучезарный…
– Половину ты только и запомнил. Мало создать лучезарный образ, нужен ещё каждодневный труд по его воплощению, а мы даже в поле третий день попасть не можем.