Возвращение примитива. Антииндустриальная революция
Шрифт:
Если обобщить все эти определения, становится совершенно ясно, что термин «этничность» подчеркивает в первую очередь не биологические, а традиционные характеристики группы, например общность языка; однако и биологические (т. е. расовые) признаки также включены во все определения, кроме одного. Следовательно, поддержка «этничности» означает расизм и традицию, то есть расизм и конформизм, или, если хотите, расизм и застой.
Признание достижений личности другими личностями не является этничностью: это признак культурного разделения труда на свободном рынке, сознательный личный выбор каждого из заинтересованных лиц; достижения, о которых идет речь, могут быть научными, технологическими, промышленными, интеллектуальными или эстетическими, и совокупность этих достижений составляет культуру
«Древний» и «предковый» — это стандарты традиции, превосходящие реальность, ценностные стандарты для тех, кто принимает и применяет на практике «этничность». Культура, с точки зрения современных социологов, это не совокупность достижений, а «совокупность черт образа жизни… передающаяся из поколения в поколение». Это значит: неизменный, строго определенный образ жизни. Можете ли вы — дети Соединенных Штатов Америки — вообразить весь ужас жизни, которая не меняется из поколения в поколение? Но именно это проповедуют защитники этничности.
Совместима ли такая жизнь с разумом? Нет. C независимостью и индивидуальностью? Нет. Совместима ли она с прогрессом? Очевидно, что нет. C капитализмом? Это просто смешно. О каком веке идет речь? Мы имеем дело с явлением из доисторических времен.
Где-то под поверхностью цивилизации всегда существовали обрывки и отголоски старых времен, особенно в Европе, среди старых, усталых, покорных и тех, кто сдался без боя. Эти люди и являются носителями этничности. Образ жизни, который они передают из поколения в поколение, состоит из народных песен, народных танцев, специфической кухни, традиционных костюмов и фолк-фестивалей. Хотя профессиональные «этнофилы» всегда готовы с боем доказывать отличие своих песен от песен их соседей (и с удовольствием этим занимаются), на самом деле между ними нет никакой существенной разницы; все народное искусство вынужденно одинаковое и невыносимо скучное: если вы видели одну группу людей, хлопающих в ладоши и подпрыгивающих, можете считать, что вы видели их все.
А теперь давайте взглянем на природу этих традиционных этнических «достижений»: все они относятся к перцептивному уровню человеческого сознания. Все они привязаны к чему-то конкретному, сиюминутно данному и непосредственно воспринимаемому.
Все это проявления доконцептуальной стадии развития человека. Процитирую одну из моих статей:
«Конкретное, антиконцептуальное мышление может взаимодействовать только с людьми, привязанными к той же самой конкретной данности, к тому же самому “конечному” миру. Для подобного менталитета это означает мир, где человеку не нужно иметь дела с абстрактными принципами: они заменяются заученными правилами поведения, которые принимаются как данность, безоговорочно. “Конечность” мира означает в данном случае не его протяженность, а уровень мыслительных усилий, требующийся для его обитателей. Говоря о “конечности” мира, они имеют в виду его “ощущаемость”. (Из статьи «Недостающее звено» (The Missing Link) из сборника «Философия: кому она нужна» (Philosophy: Who Needs It).)
В той же самой статье я писала:
«Теория прогрессивного образования Джона Дьюи (преобладающая в школах вот уже почти полвека) устанавливает метод подавления концептуальных способностей ребенка и заменяет познание “социальной адаптацией”. Это систематические усилия по внедрению племенного менталитета».
Симптомом характерного для такого менталитета ограниченного, перцептивного уровня развития является позиция трибалистов в отношении языка.
Язык — это концептуальный инструмент, набор визуальнослуховых символов, соответствующих определенным идеям. Для человека, понимающего назначение языка, неважно,
Но конечно же, трибалисты дерутся вовсе не за язык: они пытаются отстоять свой уровень восприятия мира, свою мыслительную пассивность, свою преданность племени и свою мечту жить в совершенно замкнутом мире, полностью игнорируя существование остального человечества.
Изучение других языков расширяет абстрактные способности и видение человека. Лично я знаю три — или, скорее, три с половиной — языка: английский, французский, русский и наполовину немецкий, на котором я могу читать, но не разговаривать. Я осознала невероятную полезность этих знаний, когда начала писать: они предоставляют мне возможность более широкого выбора идей, разнообразные выразительные средства, а также позволяют проникнуть в природу языков как таковых, вне зависимости от конкретной формы.
(Если уж говорить о конкретной форме, то я сказала бы, что любой язык цивилизованного народа обладает собственной неповторимой силой и красотой, но я больше всего люблю английский — этот язык я считаю своим по сознательному выбору, а не по рождению. Английский — самый выразительный, самый точный, самый емкий и, следовательно, самый мощный из всех языков. Он больше всего подходит мне — хотя я могла бы выразить себя на любом из западных языков.)
Трибалисты вопят о том, что их язык обеспечивает сохранность их «этнической идентичности». Но такой вещи просто не существует. Слепая приверженность расистской традиции не может составлять человеческой идентичности. Расизм обеспечивает псевдосамооценку тем людям, которые не заслужили подлинной, и истеричная преданность своему диалекту играет ту же роль: она создает видимость «коллективной самооценки», иллюзию безопасности для спутанного, испуганного, непрочного состояния застывшего сознания трибалиста.
Если кто-то заявляет, что мечтает сохранить свой родной язык и его литературные памятники, он делает это исключительно ради маскировки. В свободном и даже полусвободном обществе никому не запрещено говорить на каком бы то ни было языке с теми, кто также захочет на нем говорить. Но насильно навязывать свой язык другим нельзя. Страна должна иметь только один государственный язык, если ее жители хотят понимать друг друга, и совершенно неважно, какой именно это будет язык, так как люди руководствуются смыслом, а не звучанием слов. Совершенно справедливо, что государственным языком в стране должен быть язык большинства населения. А что касается сохранения литературных памятников, то оно никак не зависит от государственной политики.
Но для трибалистов язык — это не орудие мышления и общения. Для них язык — символ племенного статуса и власти, проявляющейся в навязывании своего диалекта другим племенам. Не только вожди племен жаждут таким образом доказать свое могущество; это так же льстит больному, хрупкому самолюбию прочих членов племени.
В связи с этим мне хотелось бы упомянуть о возникшей у меня гипотезе; это действительно не более чем гипотеза, потому что я не проводила никаких специальных исследований по вопросу двуязычных стран, то есть стран с двумя государственными языками. Но по моим наблюдениям, двуязычные страны кажутся культурно угнетенными в сравнении с теми, где государственным является один из этих двух языков. Двуязычные страны редко отличаются великими, исключительными достижениями в любой интеллектуальной сфере, будь то наука, философия, литература или искусство. Сравните достижения Бельгии (частично франкоговорящей страны) с достижениями Франции, или достижения Швейцарии (где государственных языков целых три) с достижениями Франции, Германии и Италии, или достижения Канады с достижениями Соединенных Штатов.