Возвращение с Западного фронта (сборник)
Шрифт:
– Примерно год назад, папаша Мориц.
– В Праге?
– В Цюрихе.
– Верно, в Цюрихе, в тюрьме. Там довольно милые люди. В последнее время в моей голове все перепуталось. Всего полгода назад я был снова в Швейцарии. В Базеле. Там отлично кормили. Но к сожалению, не давали сигарет, как, например, в локарнской тюрьме. В моей камере даже стоял вазон с кустом камелии. Просто не хотелось уходить оттуда. Что против этого какой-нибудь Милан? Никакого сравнения! – Он перевел дух. – Входите, Штайнер. Что это мы, действительно, встали
Штайнер вошел. Квартира состояла из кухни и комнатки. Здесь было несколько стульев, стол, шкаф и два матраца с одеялами. На столе валялись инструменты. Между ними стояли дешевые будильники и пестрая подставка с двумя барочными ангелочками, державшими в руках старинные часы. Маятник был сделан в виде смерти с косой. Смерть мерно раскачивалась. Над плитой на изогнутом держателе висела газовая кухонная лампа. Ее горелку окаймляло зеленовато-белое растрепанное пламя. На железных кольцах плиты, над одной из конфорок, дымилась большая кастрюля.
– Я как раз стряпаю для детей, – сказал Мориц Розенталь. – Застряли они тут, как мышки в мышеловке. Бернштайн в больнице.
Трое детей покойного Зелигмана стояли у плиты. На Штайнера они не обращали внимания. Они не могли оторвать глаз от кастрюли с супом. Старшему было около четырнадцати лет, младшему – семь или восемь.
Штайнер поставил чемодан на пол.
– Вот чемодан вашего отца, – сказал он.
Все трое посмотрели на него одновременно, почти не пошевельнувшись. Они едва повернули головы.
– Я еще успел его повидать, – сказал Штайнер. – Он говорил мне о вас.
Дети продолжали смотреть на него. Они молчали. Глаза их светились, словно шлифованные шарики из черного камня. Тихо шипело пламя газовой горелки. Штайнеру стало не по себе. Он понимал: нужно сказать что-то теплое, сердечное. Но все, что приходило на ум, казалось нелепым и фальшивым рядом с этой опустошенностью и потерянностью трех мальчиков, стоявших перед ним.
– Что в чемодане? – спросил старший немного погодя. У него был слабый голос, и говорил он медленно, жестко и осторожно.
– Уже не помню точно. Различные вещи вашего отца. И немного денег.
– Теперь это принадлежит нам?
– Разумеется. Поэтому я и принес сюда чемодан.
– Мне можно его взять?
– Ну конечно! – удивленно ответил Штайнер.
Мальчик встал. Он был худ, смугл и высок. Не сводя глаз со Штайнера, неторопливо подошел к чемодану. Затем быстрым движением, в котором было что-то животное, схватил его и отскочил назад, словно опасаясь, как бы Штайнер не отнял у него добычу. Тут же он уволок чемодан в комнату. Оба других поспешно пошли за ним, тесня друг друга и чем-то напоминая двух больших черных кошек.
Штайнер взглянул на папашу Морица.
– Ну вот, – сказал он с облегчением. – Они, вероятно, уже давно знают обо всем.
Мориц Розенталь помешал ложкой в кастрюле.
– Да, и, пожалуй, перестали
– Иной раз болит еще сильнее, – заметил Штайнер.
Мориц Розенталь сомкнул и снова раскрыл морщинистые веки.
– Когда человек молод, ему не бывает больно. Когда он очень стар – тоже нет. А вот в промежутке ему приходится трудно.
– Да, – согласился Штайнер. – Промежуток – это какие-нибудь пятьдесят лет, не больше; в них-то все и дело.
Мориц Розенталь кивнул.
– Теперь мне уже все нипочем. – Он закрыл кастрюлю крышкой. – Этих детей я пристроил, – сказал он. – Одного Майер увезет в Румынию. Второй попадет в детский приют в Локарно. Я знаю там человека, который будет платить за него. Старший пока что остается здесь, у Бернштайна…
– Они уже знают, что им предстоит расстаться?
– Знают. И это тоже не производит на них особенного впечатления. Напротив, считают это за счастье. – Розенталь обернулся. – Штайнер, – сказал он, – я знал их отца двадцать лет. Как он умер? Сам спрыгнул?
– Сам.
– Его не сбросили?
– Нет. Все произошло на моих глазах.
– Я слышал об этом в Праге. Говорили, будто его сбросили с грузовика. Тогда я сразу же поехал сюда, чтобы позаботиться о его детях. Когда-то я ему это обещал. В то время он был еще молод – ему едва исполнилось шестьдесят. Не думал, что все кончится так печально. Впрочем, после смерти Рашели он стал немного чокнутым. – Мориц Розенталь взглянул на Штайнера. – Очень уж много детей народил. У евреев это часто. Любят семью, хотя, вообще говоря, им-то как раз вряд ли следует обзаводиться ею. – Он плотнее завернулся в крылатку, словно его знобило, и вдруг в одно мгновение преобразился в очень старого и измученного человека.
Штайнер достал сигареты.
– Сколько вы уже здесь, папаша Мориц? – спросил он.
– Три дня. На границе нас задержали. Но все-таки удалось переправиться с помощью одного молодого человека, которого вы должны знать. Он говорил мне о вас. Зовут его Керн.
– Керн? Да, я его знаю. Где он?
– Тоже где-то здесь, в Вене. Не знаю точно, где именно.
Штайнер встал.
– Попробую разыскать его. До свидания, папаша Мориц, вечный странник! Одному Богу известно, где мы встретимся снова.
Он пошел в комнату проститься с детьми. Все трое сидели на матраце, разложив перед собой содержимое чемодана. Мотки шерсти были тщательно уложены в одну кучку; рядом лежали шнурки, мешочек с шиллинговыми монетами и несколько катушек ниток. Белье, обувь, костюм и другие вещи покойного Зелигмана остались в чемодане. Когда Штайнер и Розенталь вошли в комнату, старший поднял голову и невольно раскинул руки над матрацем. Штайнер остановился.
Мальчик взглянул на Морица Розенталя. Его щеки раскраснелись, глаза блестели.