Возвращение Скорпиона
Шрифт:
И замолчал.
С минуту молчали все. Видимо, чувствовали, что надвигается какой-то еще, малопонятный, но наверняка не слишком приятный для большинства из присутствующих (уж простите за шаблон) момент истины.
— Ч-чёрт, да кто же он?! — выдавил наконец Паук.
Я посмотрел на Профессора.
Тот моментально поднялся и вышел.
— Ну? — каркнул Владимир Евгеньевич.
Я церемонно развел руками:
— Ждё-ёмс-с-с…
Однако еще через минуту, услышав за дверью приближающиеся шаги, тихо проговорил:
— Помните, я очень удивлялся,
Дверь открылась, и в комнату вошли двое.
Второй — Профессор. Он был бледен как смерть.
А первый…
Огромный двухметровый гигант в шикарном, хотя и малость измятом и чуть порванном костюме. Роскошной каштановой с сединой гриве его позавидовал бы сам Оззи Осборн1 эпохи классического "Блэк Саббат". Руки же вошедшего были связаны за спиной толстым капроновым шнуром.
Я поднялся ему навстречу.
Сделав два шага, остановился и сказал:
— Ну… здравствуй, Слава…
Тот лишь презрительно дёрнул изуродованной старым шрамом левой щекой, а черные глаза уставились на меня с такой ненавистью, что мне, ей-ей, поплохело.
А сзади раздался вдруг сдавленный шепот Кузнеца:
— Котяра!.. — и такой каскад отборнейшего, рафинированнейшего мата, что я оглянулся:
— Тихо, Толик! Тихо!
И тут…
И тут произошло нечто странное. Кот рванулся ко мне — и я инстинктивно приготовился встретить его прямым правой, хотя мне и не хотелось, совсем не хотелось драться с ним — тем более, связанным, но…
Но нас обоих опередил Профессор. Он стремительно врезал сзади "замком" Коту в левый висок — и врезал так, что тот с середины комнаты отлетел к окну.
Я бросился было за ним, однако наткнулся на пересекшего мне дорогу и почему-то неловко затоптавшегося на месте Профессора, и этой форы Коту оказалось достаточно, чтобы с львиным рыком вскочить на подоконник и вместе с рамой и мириадами осколков стекла спрыгнуть во двор.
На какой-то миг я обомлел. Потом подбежал к тому, что еще недавно называлось окном. Профессор — за мной. Мы высунули головы наружу и…
Кот с воем катался по траве, а Джон и Герда…
Джон, как истинный отличник, вцепился несчастному в горло, и кровью была уже перепачкана не только морда пса, а и трава вокруг. Герда — тоже, впрочем, как отличница — рвала жертве пах, кошмарно рвала. Весь ужас положения Кота заключался еще и в том, что сопротивляться ему было нечем, — руки связаны за спиной, а с ног собаки сбили его, похоже, сразу, если даже сам не упал при приземлении.
Гадство!.. Я рванулся вперед, закричал:
— Ф-ф… — А "у" — не успел. Одна железная ладонь наглухо запечатала мне рот, а другая схватила за шиворот. Трепыхнулся — хрен. Еще раз трепыхнулся — два хрена. И вдруг…
И вдруг я обмяк.
Потому что всё понял.
Вернее, не всё, но по крайней мере то, почему сейчас лучше не трепыхаться.
И тогда я обмяк окончательно.
А Профессор — мудрейший из мудрейших профессоров — меня
— Владимир Евгеньевич, скажите вашим ребятам, чтобы не вмешивались. — Помолчал и добавил: — Только потом… ну, когда всё будет кончено… пусть обязательно…
Старик посмотрел на меня круглыми как у филина глазами и хрипло пробормотал:
— Конечно-конечно. Обязательно…
Глава двадцать вторая
Когда молодцы Паука погрузили завернутое в ковер то, что осталось от Кота, в бездонный как катафалк черный джип и укатили со своей жуткой поклажей в неведомом направлении, мы со стариком, успокоив насколько возможно взбудораженных собак, вернулись в дом.
В зале для аутодафе, который мы покинули минут десять назад, чтобы оторвать Герду и Джона от трупа, все было по-прежнему. Кроме одного. Главные участники недавнего спектакля расползлись со своими стульями как тараканы по разным углам зала и теперь молча восседали каждый сам (а вернее — сама) по себе.
Кузнец же с Профессором нервно курили возле выбитого окна, но если "нервность" Кузнеца выражалась в размахивании руками и ожесточенной мимике, да к тому же еще он как пулемет что-то беспрерывно стрекотал в ухо Профессору, то последний стоял молчаливый и мрачный как скала, как истукан с острова Пасхи, и ни единый мускул не дрогнул при моем появлении на его чеканном лице.
Я же вошел и, окинув присутствующих лучезарным взором, добродушно развел руками и простодушно сказал:
— Ну, дамы и господа, финита ля трагедиа. Зрителей просят расходиться по домам. Всё… — И вдруг…
И вдруг за спиной, едва не поперхнувшись собственными слюнями, взорвался Паук:
— Как — всё?! А… а… алмаз?
Я оглянулся:
— Какой алмаз? — Хлопнул себя по лбу: — О, простите великодушно! Вы, конечно же, имеете в виду тот, — с нажимом, — в т о р о й бриллиант?
Старик судорожно сглотнул:
— К-конечно же… тот… Откуда он взялся и где сейчас находится?
Я улыбнулся:
— Да-да, разумеется, извиняюсь за забывчивость, однако, леди и джентльмены, должен заметить, что, по-моему, в данной комнате вместе с нами сидит законный… м-м-м… насколько, правда, это слово вообще уместно в сложившихся обстоятельствах, владелец этого камня.
И все начали оборачиваться и смотреть друг на друга, а под потолком вновь явственно стали накапливаться невидимые электрические заряды.
И тогда, чтобы снять напряжение — и в прямом смысле, и в переносном, — я подошел к одному из стульев и спросил:
— Вы, часом, ничего не желаете сообщить почтеннейшей публике, Лариса Константиновна?
Теперь ее бездонные черные глаза смотрели только на меня, и в какой-то момент я со смятением почувствовал, что вновь начинаю подпадать под очаровательный гипноз этого подобного бездне взгляда и мало-помалу опять поддаваться этому неумолимому и необоримому зову джунглей… Чур меня! Чур!..