Возвращение - смерть
Шрифт:
Я кивнула и буркнула: "Сейчас прожую". По холлу "Дружбы" прокатился рокот возмущения. Охранник Чаплинского напрягся и приготовился прыгать на мою руку, которая полезла в сумку за платком. Сказывалось влияние новой работы вообще И Анны Семеновны в частности.
– Прожевали?
– Чаплинский снова стал холоден и немного мертв.
– А как же?
– бодро улыбнулась я.
– Сильно маленький бутерброд. Пришлось съесть сразу четыре, теперь с их качеством пытается справиться мой желудок.
– Вас сейчас выведут, - шепнул мне добрый телевизионщик с канала "Регион",
– Конечно, выведут, - сквозь зубы проговорила я и громко спросила: "Наум Леонидович, как Вы себя чувствуете в роли Клары Цеханасян?
– Это все?
– жестко одернул меня Чаплинский.
– Нет, не все. Чью голову Вы попросите за оказание помощи своей бедной маленькой родине?
Ой, неужто? Разбудили мужика. Прямо до инсульта разбудили. Я тихонько присела о ожидании ответных боевых действий, с удовольствием углядев, как заморский гость нервно сжал кулаки. Охранник наклонился над столом, что-то прошептал Науму в ухо и сказал в микрофон: "Пресс-конференция закончена. Большое спасибо за внимание." Я спрятала голову в плечи, генетической памятью ожидая наручников или машины с мигалкой. Мой новый друг дернул за руку и тихо прошептал: "А кто она такая, твоя Клара Цеханасян? Что-то в наших материалах о ней ни слова".
ГЛАВА ПЯТАЯ.
– Наум Леонидович, а можно спросить?
– охранник Максим закусил губу и нервно перебирал длинными накачанными ногами - его
мучало любопытство.
– Что? Тебе-то что?
– Чаплинский сидел в кресле и, жадно затягиваясь, вредил здоровью.
– А правда, как Вы себя чувствуете себя в этой роли?
– Максим осторожно отошел к двери, там была мертвая зона - пепельница, пули, осколки гранаты по идее сюда не долетели бы.
– Ах ты, черт, - ругнулся Наум и тихо засмеялся.
– Я то думал, что нас всего двое, что это такой личный разговор. А тут ты - грамотный. Пошел вон. Третий лишний. Я хочу прогуляться - один. Дай ключи от машины.
– Не положено. Я довезу и буду стоять в уголочке. Не положено, господин Чаплинский. У нас криминогенная обстановка.
– Ладно, вези, - Чаплинский хитро сощурил глаза и добавил. Тринадцатая линия. Знаешь? Вот туда и вези.
Они спустились по черной лестнице, прошли через кухню и в маленьком хозяйственном дворике сели в машину. "Хорошо придумано", - решил Наум. "Как для себя сделали. С любовью и безопасностью."
– Ты её знаешь, девицу эту жующую?
– Выясним. К вечеру доложим, - кивнул Максим, сосредоточенно глядя на дорогу.
– "Где бы черт побрал эту тринадцатую линию? Сейчас скажу - не знаю, так и выкинет из машины. Придурок. Алкоголик." Мысли были нерадостные и говорить совсем не хотелось.
Наум внутренне посмеялся над вынужденной деликатностью своего охранника и подытожил: "Первый шаг сделан, первый шаг. Теперь нужен второй. третий, четвертый. Теперь надо идти."
– Вот там сверни налево и по трамвайным путям. К реке.
...Наум Чаплинский родился в пятидесятом году в провинциальном
Леня поехал. Такое еврейское счастье - ехать. Он устроился на завод, получил квартиру в трехэтажном бараке босяцкого заречного
района. И от тоски по Москве женился на Ирочке, потому что её мама знала маму Лени. Через год, когда в столицах стали бить антисемитов,
у них родился сын, которого в знак протеста решено было назвать Наум.
– Все же догадаются, что он еврей, - сокрушалась Ирочка, отчаянно картавя.
– А так все думают, что мы с тобой русские, - Леня хлопал жену по крутой заднице и шел на очередное партсобрание, чтобы тихо сказать:" Я коммунист и фронтовик".
Их не трогали и не тронули. Леня был умным и толковым, а у Ирочки было много знакомых, которые в случае чего могли подтвердить, что вообще они поляки.
Когда Неме исполнилось шесть лет, он забрал у соседского мальчишки велосипед и весь коммунальный двор орал, что он жид порхатый говном напхатый. Национальный вопрос Нема пережил однажды, но остро. Он вцепился зубами в ногу самой крикливой соседки и не выпускал её до тех пор, пока из поликлиники с работы не пришла Ирочка.
– Мне придется делать уколы от бешенства, - орала соседка, отойдя от Немы на безопасное расстояние.
– Они тебе уже не помогут, - кричала ей Ирочка, крепко держа за ухо борца-интернационалиста.
Папа Леня Наума не бил, но сказал: "Или тише едешь - дальше будешь. Или громче всех, потому что против силы не попрешь."
Наум выбрал второе. К семи годам он пошел в школу и прибился к местной шпане, которой руководил местный татарин Равиль. Наум взял отцовский пистолет, и всю осень их банда охотилась на местных кур, что жили в сараюшках у бараков. С тех пор Наум воротил нос от курятины, в том числе и от кошерной. На ноябрьские праздники их выловил участковый. И с поличным доставил в семьи. Равиль неделю не выходил. Наума грозились отправить к московской бабушке, что было равносильно декабристской ссылке. Всю зиму его держали дома на книгах.
К весне банда распалась и была объявлена подпольной пиратской организацией. Они искали клады, нашли только старые кресла и солку в мокрых подвалах. Равиль сказал, что с таким босяком он больше не водится и стал учиться шить. В моду входили брюки-клеш, а Нема поехал в путешествие по реке. Его вернули домой через неделю, и папа Леня таки дал ему по заднице: "Ты брось свои гойские штучки".
Но взывать к национальной гордости было уже бесполезно. Наума увлекла свободная бродяжья жизнь. Окончив семилетку, он ощутил генетическую тягу к точным наукам и соорудил самопал. Стреляли на пустыре по консервным банкам и пустым бутылкам. Участковый пообещал, что Нема сядет, а папа сказал, что он будет учиться. Наум согласился с папой, и стрелять они стали в выгребную яму общественного барачного туалета.