Голос хриплый и грубый,—Ни сладко шептать, ни петь.Немножко синие губы,Морщин причудливых сеть.А тело? Кожа да кости,Прижмусь — могу ушибить.А всё же — сомненья бросьте,Всё это можно любить.Как любят острую водку, —Противно, но жжет огнем,Сжигает мозги и глоткуИ делает смерда царем.Как любят корку гнилуюВ голодный чудовищный год, —Так любят меня и целуютМой синий и черствый рот.
1954, Коми АССР, Абезь
Июль
Июль мой, красный, рыжий, гневный,Ты
юн. Я с каждым днем старей.Испытываю зависть, ревностьЯ к вечной юности твоей.Ты месяц моего рожденья,Но мне ноябрь сейчас к лицу,Когда, как злое наважденье,Зима сквозь дождь ползет к крыльцу.Но и в осеннем непривольеЛиства пылает, как огни,И выпадают нам на долюТакие золотые дни,Что даже солнечной весноюБывает золото бледней,Хмелеет сердце, сладко ноетСреди таких осенних дней.
1954
Благополучие раба
И вот благополучие раба:Каморочка для пасквильных писаний.Три человека в ней. Свистит трубаМетельным астматическим дыханьем.Чего ждет раб? Пропало все давно,И мысль его ложится проституткойВ казенную постель. Все, все равно.Но иногда становится так жутко…И любит человек с двойной душой,И ждет в свою каморку человека,В рабочую каморку. Стол большой,Дверь на крючке, засов — полукалека…И каждый шаг постыдный так тяжел,И гнусность в сердце углубляет корни.Пережила я много всяких зол,Но это зло всех злее и позорней.
1954
«Смеюсь, и хочется мне плакать…»
Смеюсь, и хочется мне плакать,Бесстыдно плакать над собой,Как плачет дождь в осеннем мракеНад жалкой речкою рябой.В одежде и в душе прорехи,Не житие, а лишь житье.Заплачу — оборвется в смехеРыданье хриплое мое.Смеюсь, как ветер бесприютный,Промерзший в пустоте степей.Он ищет теплоты минутной,Стучится он у всех дверей.Смеюсь… В трактире, на эстрадеСмеется так убогий шут,Актер голодный. Христа радиЕму копейки подают.
1954
«Ожидает молчание. Дышит…»
Ожидает молчание. ДышитИ струной напрягается вновь.И мне кажется: стены слышат,Как в артериях бьется кровь.От молчания тесно. И мало,Мало места скупым словам.Нет, нельзя, чтоб молчанье ждалоИ в лицо улыбалось нам.
1954
Тоска татарская
Волжская тоска моя, татарская,Давняя и древняя тоска,Доля моя нищая и царская,Степь, ковыль, бегущие века.По соленой Казахстанской степиШла я с непокрытой головой.Жаждущей травы предсмертный лепет,Ветра и волков угрюмый вой.Так идти без дум и без боязни,Без пути, на волчьи на огни,К торжеству, позору или казни,Тратя силы, не считая дни.Позади колючая преграда,Выцветший, когда-то красный флаг,Впереди — погибель, месть, награда,Солнце или дикий гневный мрак.Гневный мрак, пылающий кострами,То горят большие города,Захлебнувшиеся в гнойном сраме,В муках подневольного труда.Всё сгорит, всё пеплом поразвеется,Отчего ж так больно мне дышать?Крепко ты сроднилась с европейцами,Темная татарская душа.
1954
Ритм с перебоями
Ритм с перебоями. Оба сердца сдают,И физически, и поэтически.Постигнул меня, вероятно, судЗа жизнь не совсем «этическую».Снег в темноте. Очень белый снег.И на нем очень черные люди.Замер сердца тяжелый бег,Оно дрожит, подобно Иуде.Повесившемуся
на осине.Белый скучный снег,Как жаль мне, что он не синий.Был синий, синий на родине брошенной.И у меня ведь была родина,Где я родилась не для хорошего,Чувствительная уродина.Ненужная… имя рек…Ах, зачем этот скучный снег,Белый, белый, как саван,Как старцев почтенные главы.А на белом тусклом снегу, погляди:Такие черные тусклые люди.И у каждого горькая гниль в груди,И каждый подобен Иуде.Но эти Иуды не повесятсяНа дрожащей проклятой осине.…Прогнать бы назад годы и месяцыИ увидеть бы снег мой синий!Сейчас мы с тобой вместе бываемМинуты самые считанные,И эти минуты мы швыряем,Словно книгу, до дыр зачитанную.Швыряем их, зевая, бранясь,Не ценя, ни капли не радуясь,В любую самую подлую грязь,В любую пошлость и гадость.Мы очень богаты? Друзьями? Чувствами? —И живем, всем ценным швыряясь?Ничуть. В нашей жизни, как в погребе, пусто,И как в погребе затхлость сырая.А дальше? Боюсь, что то же самое:Белый снег и черные люди,Черно-белое, злое, косое, упрямое,Полосатая верстовая тоска.А потом мы спокойными будемИ прихлопнет неструганая доска.А может быть, ляжем в приличном гробу,Аккуратном, свежеокрашенном.Но даже пристойную эту судьбуПредвидеть немножко страшно нам.Нет, уж лучше в общую яму лечь,Нет, уж лучше всё сразу сбросить с плеч.Нет, уж лучше беспечно встать под прицелС улыбкой дерзкою на лице!А сейчас, пока смерти не скажем — пас,Мы любим, любим в последний раз.Наше чувство ценней и прекрасней нас.Нам надо любить в последний раз.
1954
Русь
Лошадьми татарскими топтана,И в разбойных приказах пытана,И петровским калечена опытом,И петровской дубинкой воспитана,И пруссаками замуштрована,И своими кругом обворована.Тебя всеми крутило теченьями,Сбило с толку чужими ученьями.Ты к Европе лицом повернута,На дыбы над бездною вздернута,Ошарашена, огорошена,В ту же самую бездну и сброшена.И жива ты, живым-живехонька,И твердишь ты одно: тошнехонько!Чую, кто-то рукою железноюСнова вздернет меня над бездною.
1954
«Нам отпущено полною мерою…»
Нам отпущено полною мероюТо, что нужно для злого раба:Это серое, серое, серое —Небеса, и дождя, и судьба.Оттого-то, завидев горящееВ багрянеющем пьяном дыму,От желанья и счастья дрожащие,Мы бежим, забываясь, к нему.И пускаем над собственной крышеюЖарких, красных, лихих петухов.Пусть сгорает всё нужное, лишнее —Хлеб последний, и дети, и кров.Запирались мы в срубах раскольничьихОт служителей дьявольской тьмы.И в чащобах глухих и бессолнечныхМы сжигались и пели псалмы.Вот и я убегаю от серогоРастревоженной жадной душой,Обуянная страшною вероюВ разрушенье, пожар и в разбой.
1954
«Днем они все подобны пороху…»
Днем они все подобны пороху,А ночью тихи, как мыши.Они прислушиваются к каждому шороху,Который откуда-то слышен.Там, на лестнице… Боже! Кто это?Звонок… К кому? Не ко мне ли?А сердце-то ноет, а сердце ноет-то!А с совестью — канители!Вспоминается каждый мелкий поступок,Боже мой! Не за это ли?С таким подозрительным — как это глупо! —Пил водку и ел котлеты!Утром встают. Под глазами отеки.Но страх ушел вместе с ночью.И песню свистят о стране широкой,Где так вольно дышит… и прочее.