Возвращение в Атлантиду
Шрифт:
Мародеры причаливали, вываливали нарытое и награбленное у уцелевших племен добро, и загружали на корабль установленное регламентом Нанпу продовольствие.
Но вот письмена прибыли впервые. Терракотовые таблички частью поискромсались, частью имели отломанные края, но они были читаемы. Около пятидесяти. Не столь много. Камасади приоткрыл окно в невысокой покатой крыше из листьев папоротника и стал разбираться.
Пятую табличку спустя полчаса он зло кинул на утоптанную песчаную землю хижины и вышел наружу. Успокоиться. В табличках было что-то не так.
Вид
Здесь, на Нанпу, издавна не было городов, как на Атлантиде. Мудрый Камасади видел внизу, в долинах, маленькие серые точки, рассыпанные словно бисер там и сям. Поселки были центрами кустарничества, земледелия, а стены – стен не было, потому что завоевывать было нечего в Нанпу. Деревянные плуги были не нужны жадным до побрякушек да доспеха воинов, земля – ноги сломаешь, пока заберешься сюда. А мудрость веков да умение жить в мире и согласии – и вовсе не та монета, которая нужна диким племенам.
Да и не много их теперь, диких. Камасади задумался.
Он еще помнил те времена, тридцать лет назад, когда по огромной шарообразной планете людей ходили океанские волны размером в три тысячи локтей. Камасади было тогда двадцать пять, и земля содрогалась под ногами. Дышать в тот год было тяжело – словно сам воздух стал давить на виски виноградным прессом, тучи носились по небу неприкаянно, рывками, в разные стороны, и не живительная влага падала с небес, а пепел сгоревшей земли.
Собственно, о волнах на другой стороне он лишь догадывался, но логическая мысль говорила о том, что так оно и было, и спасенные с Атлантиды были тому доказательством.
Макасади вернулся в хижину и снова сел на циновку, подогнув ноги. Таблички повествовали, что Атлантида была завоевана могучим воином, который позже вызвал землетрясение ударом кулака. Бред.
Разбить их и прах рассеять по ветру? Нет. Согласиться и попытаться найти логику в триумфальном шествии абсурда?
Макасади зло завернулся в белое полотнище, традиционно приличествующее мудрым учителям, но холодное и не защищающее от пронзительного ветра вершин. Зашел обратно в хижину, трением запалил очаг и скипятил густое варево из чахлой травы акитанаси, что росла пучками в скальных карманах.
Эти странники, говорящие, что они дети Ушедшей В Волны и спаслись от потопа… Они не шли из головы Макасади. Он уже собирался записать для неведомых поколений их правдивую историю, историю Великого Острова, чья судьба прервалась так нежданно и трагично.
Но теперь… Эти письмена… Да, они лгут, да, они не обманули Макасади! Но теперь – где гарантия, что эти странники в своих историях не преподнесут ему очередные бредни о падении Атлантиды или сотворении мира в угоду каким-то своим низменным интересам или в память о поверженных давно идолах?
Макасади считал себя свидетелем судеб, вестником истины. Ему не нужны сплетни, искаженные верованиями в злых божков или идеологией носителя.
И Макасади отверг свое намерение. История всё рассудит. Он оставит в закромах этот бред – не он его создал, не ему его и растрачивать. Он не будет записывать слова страников. Они прошли через много ударов стихии и многие потери дорогих людей и родины – в их умах нет порядка. Им нет доверия.
И мудрец, с посеревшим сердцем и сжавшейся душой, сжал кулаки. Где теперь в подлунном мире, измочаленном морем и злыми людьми, в этих обломках цивилизаций, найти сияющее зерно истины? Не в сундуках ли мародеров? Не в скудной ли земле пахарей Нанпу, которую они усердно и честно скребут в низинах плугом, пытаясь выжать хоть крупицу жизненной силы?
Макасади горько усмехнулся и сильнее укутался в ветхую свою плащаницу. Наступали темные, злые, дикие времена.
Глава пятая
Нет волос – нет прошлого. Нет прошлого – нет страха. Нет страха – есть прозорливость и холодность, беспрепятственность скольжения мысли. А если есть и горячее сердце, которое не остудила морская волна прошедшей ночи и дуновение сквозняка по непривычно бритой голове, – значит, настала пора быть воином духа, и отложить решение будет смерти подобно.
Колосок шел к отцу, так же как и принц, наверное, проведшему весь день, вечер и ночь не сомкнув глаз, в попытках собрать последние силы подданных в спасении от стихии, а потом и в минимизации убытков. Весь уклад жизни в последний день был безнадежно испорчен, поскольку самой жизни могло не стать. И в первую очередь уклад жизни царя.
Так и было. Дворец был пуст, только несколько дряхлых стариков-лакеев сидели, ссутулясь, на деревянных скамейках-постах около дверей, но в их душевном здоровье Колосок сомневался.
Он прошел долгой галереей, окружавшей дворец по периметру. Ему следовали фрески на морские мотивы – дельфины в упряжи тащили рыболовецкую лодку, резвились на просторе, моменты сооружения стены, добыча изумрудов в шахтах на востоке острова, их вживление в городские стены… Сама история, чуть было не прекратившая свое существование, фресками, словно картинками в памяти, пробегала перед рассеянным взором Колоска.
Когда-то давно изумруды были ценностью на великом Острове, но позже, когда Стерон открыл способ добывать их промышленным способом, выращивая кристаллы на длинных слюдяных нитях, словно землянику на грядках, приобрели скорее эстетический смысл и неожиданно стали, будучи вживленными в башни, символом Атлантиды. Когда из-за розового горизонта выходило Солнце, неистовые по своей интенсивности переливы бликов атлантских зданий и городских островерхих крыш были столь сильны, и причиняли столь сакральное, редкое чувственное переживание для чужеземца, что остров стал чуть ли не прижизненным местом-обиталищем земных богов. Чтобы неокрепший глаз не поразила слепота от зеленых изумрудных вспышек и перетекающих сполохов, путешественникам выдавали затемненные сажей слюдяные пластинки в оправе. Но люди не могли выдержать, снимали пластинки в преклонении перед божественной красотой – и потом долго ходили в немом изумлении со слепящими ореолами в глазах.