Возвращение в эмиграцию. Книга первая

Васильева Ариадна Андреевна

— Но откуда тогда эти слухи?

— Ирина, — положил он руку на плечо жены, — если завтра пройдет слух, что Австралия объявила войну Китаю, мы ведь тоже не удивимся, правда?

— О, мы уже ничему не удивимся! — дернула Ирина нитку кораллов на шее.

Мне было грустно. Они сидели и высказывали самые невероятные предположения, спорили, чуть не ссорились, а меня не покидало чувство, что мы отторгнуты от всего. Что бы ни случилось, нашим мнением никто не интересовался, мы могли говорить что угодно, предполагать что угодно — до этого никому не было никакого дела. Есть мы — не будет нас, в мире ничего не изменится. Даже если Германия объявит войну России, Россия о нас не вспомнит, России мы не нужны. Я никогда никому не желала зла, я не хотела, чтобы началась война с Россией. Но

и мне никто ничего не желал. Ни войны, ни мира, ни счастья, ни горя. Ни-че-го. И от этого «ничего» билось вместе с жилкой у виска: лишние, лишние, лишние. Лишние на земле люди. И оттого — страх, страх, страх. Хоть и лишние, все равно очень хотелось жить. Хоть как, но мне хотелось сберечь свою жалкую, не рожавшую еще бабью плоть.

— Что же нам теперь делать? — громко спросил Славик.

— Ждать, — пожал плечами Вася Шершнев, — просто сидеть и ждать выхода хоть каких-то газет.

Они решили сидеть и ждать.

Находиться в бистро и ничего не заказывать было неудобно. Славик подозвал хозяйку, шепнул пару слов, она ушла выполнять заказ.

Хозяйка бистро бретонка Берта знала нас и принимала как своих. До войны здесь подавали эскарго — улиток с белым вином. Кроме Берты, посетителей обслуживали ее муж и гарсон. За войну Берта отощала, муж сидел в плену, гарсон исчез, как исчезли эскарго и белое вино. Она принесла желудевый кофе с сахарином, а больше заказывать было нечего. Берта расставила чашки, повздыхала, посетовала на трудные времена и отправилась обратно за стойку к прерванному занятию. Она вязала длинный, нескончаемый чулок, а рядом на высоком табурете спал рыжий мосластый кот. Время от времени он открывал один глаз и лениво следил за кончиком мелькающей спицы. Тронуть спицу лапой ему было лень, он вздыхал и засыпал снова.

Все отхлебнули по глотку горячего пойла и снова заговорили по-русски. К русской речи в своем бистро Берта давно привыкла, не обращала на нас внимания.

Мы ждали, а газет все не было и не было. Мы даже говорить перестали, нависла тишина. Одна Ирина глубоко вздыхала и жаловалась на духоту, хотя в бистро было прохладно, утренний ветерок свободно гулял через открытые окна и двери.

На секунду дверной проем заслонила чья-то фигура. Внутрь вошел новый посетитель. С виду клошар, хотя это был не клошар. Клошары в Париже перевелись за войну.

Потертый, обшарпанный человек вошел в бистро, несмело огляделся и направился к Берте. Она обратила к нему широкое внимательное лицо. Человек стал тихо говорить с ней, потом достал из кармана пять франков, положил на стойку. Он временами придвигал к Берте эти несчастные пять франков, в какой-то момент забирал обратно. Лицо его было изможденным и умоляющим.

И вдруг тишину нарушил страстный вопль Берты:

— Mon minou cheri?! [46]

Она сорвалась с места, выскочила из-за стойки и начала что есть силы выталкивать посетителя.

46

Моего дорогого котика? (франц.).

— Espece de vieux cornichon pourri! [47] — возмущалась она.

А незнакомец все пытался всучить ей свои пять франков.

— Бьюсь об заклад, он предложил ей переспать с ним, — хмыкнул Славик.

Управившись с незваным гостем, Берта послала ему вдогонку последнее прости, и прямым ходом направилась к нам, потрясая руками.

— Этот негодяй!.. Вы можете себе представить?.. Он хотел купить моего кота! Да-да! За пять франков! Mon minou cheri! Чтобы съесть! Вы можете себе представить?!

47

Ах, ты, старый хрен! (франц.).

Она бросилась к спящему minou cheri, схватила его в объятия, прижала к груди и, энергично встряхивая, продолжала кричать:

— Il a eu asser de touper pour me proposer 5 franc! Pour mon minou cheri! Ah, le salaud! [48]

Мы

с Ириной сочувствовали, гладили minou cheri, Сережа печально смотрел вслед незадачливому покупателю. Мы собирались еще долго обсуждать это происшествие, но в эту минуту Славик сорвался с места и бросился на улицу. В киоск поступили газеты. Было около двенадцати часов дня.

48

Он осмелился предложить мне пять франков! За моего котика! Ах, негодяй! (франц.).

Берта застыла с котом на руках, Сережа кинулся следом за Славиком, но Вася удержал его. Ирина страшно побледнела и впилась пальцами в край столика. У меня быстро-быстро застучало сердце, и почему-то опустела голова.

Мы видели в открытую дверь, как возле киоска выстраивается очередь. Потом сразу рассыпалась, все обступили первого купившего газету. Мы сидели и смотрели, как Славик выбирается из толчеи, идет к нам через улицу.

Он вошел в бистро, сел на место, взял пустую чашку, но рука его дрогнула, и чашка чуть не упала. В последний миг он успел подхватить ее и поставить на блюдце.

— Ну?! — крикнула Ирина.

— L’Alemagne a attaque l’Union sovietique [49] , — сказал Славик и почему-то оглянулся на Берту.

Она уткнулась в спину прикорнувшего на ее руках кота и заплакала.

Странное, ни на что не похожее оцепенение охватило меня. Я ни о чем не думала, вернее, думала, но эти мысли не имели никакого отношения к случившемуся. И еще. Меня не то чтобы взволновало, нет, скорее заинтересовало, почему плачет Берта. Ей-то что? Что ей до нашей несчастной России? И почему она плачет, а мы — нет? Никто из нас не заплакал. Напротив, я вдруг почувствовала, как сидящий рядом Сережа заходится беззвучным смехом, трясет плечами. Если бы я не знала его, я бы подумала, что он сошел с ума. Он смеялся над нашими планами ехать налаживать жизнь в Германии. Я почувствовала неожиданное облегчение. Мы никуда не едем! И это вернуло меня к жизни.

49

Германия напала на Советский Союз. (франц.).

В бистро вошло несколько человек. Они громко обсуждали последнюю новость. Берта вытерла слезы и занялась обслуживанием клиентов. Сережа обнял меня за плечи:

— Что, старушка, пошли разбирать чемоданы?

— Как же ты выкрутишься теперь с немцами? — спросил Славик.

Они прекрасно поняли, что мы никуда не поедем. Об этом даже не нужно было говорить.

— Там видно будет, — ответил Сережа и еще раз легонько толкнул меня, — пошли.

Мы вышли из бистро на солнечную улицу. В нашем распоряжении оставалось два дня. Дальше арест за демонстративный отказ от работы. Кажется, мне полагалось нервничать. Удивительное дело, я была совершенно спокойна. Мимо нас шли французы с испуганными глазами. Париж уже знал. И снова догнала и пропала мысль: им-то что? Немцы же напали на нас.

И на Лурмель уже знали. Во дворе, у входа в церковь, стояла молчаливая толпа. Все свои, русские. Сережа отправился прямиком домой, я вошла в церковь. Здесь было не повернуться. Многие плакали. Я не увидела ни одного торжествующего лица. Отец Дмитрий читал из Соборного послания Святого Апостола Павла: «Испытание нашей веры производит терпение, терпение же должно иметь совершенное действие, чтобы вы были совершенны во всей полноте, без всякого недостатка. Если же у кого из вас не достанет мудрости, да попросит у бога, дающего всем просто и без упреков, — и дастся ему. Но да просит с верою, ни мало не сомневаясь, потому что сомневающийся подобен морской волне, ветром поднимаемой и развеваемой. Да не думает такой человек получить что-нибудь от господа. Человек с двоящимися мыслями не тверд в путях своих».