Возвращение в эмиграцию. Книга первая
Шрифт:
Сброшенные бомбы были самые обыкновенные, никакие не «фау». Огрызаясь изо всех сил, немцы продолжали бомбить Париж. Почему именно винные склады — непонятно. Случайно? Или назло французам, зная, как они любят «Гро руж».
Жить становилось легче, Сережа неплохо зарабатывал, но совершенно неожиданно мы оказались в пустом пространстве. Друзья замыкались в семейных заботах и хлопотах. На нашей мансарде мы оказались, как на необитаемом острове, хоть и возвратились из плена Панкрат, Денис Давыдов. Андрей Гауф приехал из Африки. Их свадьба с Машей была единственным радостным событием за это время и напомнила наши давние беззаботные вечеринки.
Еще раньше приехала с юга Франции Настя, и мне
— Я все знаю, Наташа, знаю, знаю…
Отпустила меня, встала, походила. В тишине билась в окно шальная сонная муха. Настя открыла окно, выгнала муху.
— Я всегда чувствовала, что у нас с Марком нет будущего. Слишком все было хорошо, чтобы так осталось. Я знала — отнимется. И отнялось.
Через полгода она вышла замуж за младшего сына своих хозяев, французского инженера. Ей предстояла тихая, размеренная жизнь в достатке, без тревог и без всякой романтики.
Так постепенно налаживалась жизнь у друзей, у родни. Вот и сестры мои, подружки детских лет, разъехались. Марина отправилась к мужу в Алжир, а Татка вышла за Поля и уехала с ним на Атлантическое побережье, где располагалась его часть.
Восьмого мая наступил мир.
Мы сидели на нашей мансарде. В скошенные открытые окна вливался торжественный вой сирен. Они гудели в последний раз. Во всех церквах и соборах звонили колокола. Яркое солнце заливало комнату, крыши соседних домов, весь город. С резкими криками носились стрижи.
Мы включили маленький самодельный приемник. Его собрал для нас Володя Пронский. Только крышку не успел сделать. Так и стоял этот приемник в фантастическом переплетении проводов, способный улавливать голоса свободной земли. На панели настройки отдельной жизнью пульсировал зеленый глазок. Из приемника неслась музыка, разноязычная речь. Я придвинулась ближе и случайно задела оголенный провод. Удар тока был пустяковый, но он послужил толчком. Я в голос зарыдала.
Я плакала и плакала, и никак не могла успокоиться. Выливалось, рвалось наружу все зажатое, стиснутое в горле войной. Нет, не вспоминала я в тот момент никого, лица многих умерших людей не проплывали перед моим внутренним взором. Я просто плакала. Впервые по-настоящему за всю войну. Я стискивала руки, я пыталась остановить рыдания — и ничего не могла с собой поделать.
— Будет, будет… — хлопотал Сережа.
На дне стакана в его дрожащей руке плескались остатки воды, Ника льнула к моим коленям, испуганная, готовая расплакаться сама. Я всхлипывала и без конца повторяла:
— Ничего, ничего, ничего… Это просто меня током ударило…
Схлынула война, а мы так и остались апатридами без права на работу, с дочерью-француженкой русского происхождения. И еще осталось жилье — мансарда на шестом этаже в старом доме на улице Антрепренер.
19
Прошел год. — Союз советских патриотов. — Отъезд
Младоросское движение после войны не воскресло. Игрушка для взрослых сломалась, главный затейник, Александр Казем-Бек, уехал, как говорили, в Соединенные Штаты. Уехал и наш боевой, наш очаровательный председатель спортгруппы Маша Буслаева. У Гауфа объявились родственники в Аргентине, они сманили его с молодой женой.
Жизнь продолжалась, но приносила не слишком веселые сюрпризы. В мае сорок шестого года закончилась Сережина хорошая работа у американцев. Союзнические
Однажды после работы, прямо на улице, попала в объятия Раисы Яковлевны. Нацеловались, свернули в маленький скверик, нашли свободную скамейку. Раиса Яковлевна постарела, но держалась бодро, засыпала меня вопросами. Как я живу, как поживает мой муж, как мы пережили войну. Порадовалась за мою дочку. Она мне слова не давала вставить, чтобы я не задавала никаких вопросов. Рассказала, как после гибели Миши им с Вилей удалось спрятаться на время войны в сумасшедшем доме на севере Франции. Врачам закрытого от мира дома скорби удалось спасти несколько еврейских семей.
Наконец она выдохлась, умолкла. Я посмотрела в ее глаза:
— А как же Миля, Раиса Яковлевна?
Она молчала, сжав губы. Все! Дальше можно было не спрашивать. Раиса Яковлевна вынула из сумки платочек, уткнулась в него, рыдая.
— Нет ее. Нету на свете нашей дорогой Милечки!.. Сколько я говорила: держись с нами, не теряйся… Не послушалась. Бедная моя девочка!
Двум молодым девушкам, Миле и ее подруге, не удалось перейти в свободную зону. Немцы схватили их и отправили в концентрационный лагерь. Какими неведомыми путями Раиса Яковлевна узнала об этом, мне не удалось выяснить. Наверное, через еврейские организации.
Эмилия Розенберг! Ее звали Эмилия Розенберг!
На прощание Раиса Яковлевна дала свой адрес. На случай, если я окажусь без работы.
— Мы с Вилечкой пытаемся восстановить мастерскую. Пока плохо получается, а там как Бог даст. Не теряйся, Наточка, девочка моя дорогая, такая радость мне была повидаться с тобой, такая радость!
Отгоревали, оплакали Милю, жизнь покатилась дальше. В хлопотах, без особых впечатлений, если не считать радость общения с подрастающей дочкой. Но и у меня, и у Сережи постоянно сжималось сердце: что с нею станет, когда подрастет? Окончит коммунальную школу, бесповоротно станет француженкой, образования, как бы мы с Сережей ни старались, дать не сможем. И пойдет она по стопам родителей. Научится шляпы шить или станет машинисткой-стенографисткой, или выйдет замуж… за богатого француза. И начинай сначала. Нет, нам в одиночку не соединить концы оборванных нитей, не вернуть ей достоинство российского интеллигента. Но ведь кровь предков перешла и в ее жилы! И разве не спросит она, думалось мне, разве не спросит, по какой причине не сложилась ее судьба? А вот пращур был знаменитым русским поэтом, а прапрадед построил первую в России подводную лодку, а другой прапрадед стоял у истоков российского востоковедения, а тот — известный математик, а этот — выдающийся инженер, а эти — артистки… А я? Кто я такая, Виктория Уланова, спросит она нас, и мы с Сережей промолчим, чтобы не сказать коротко и ясно — никто. В этом была такая боль, такая беспросветная мука, хоть волком вой, хоть головой об стенку бейся, а все ж не поможет.
Отцвела весна. Я работала в мастерской. Вымоталась, похудела, от усталости валилась по вечерам с ног, но скрывала от Сережи свое состояние. А в самом начале лета мы устроили Нику в летний лагерь для маленьких под Курселем. Ей было там хорошо, она не скучала, подружилась с другими русскими девочками.
Смотрела я на этот островок в океане зарубежья и думала: как неизбежно все возвращается на круги своя. Все как прежде. Русские дети, русские воспитатели-миссионеры, временный летний лагерь, временная церковь, русский дух и Русью пахнет. Но надолго ли? Сколько еще времени он продержится, этот русский дух, в среде третьего поколения?