Возвращение в эмиграцию. Книга первая
Шрифт:
Я смотрела на собравшихся у нас друзей и радовалась. Вот мы и не одни. Самой судьбой нам предназначено держаться вместе. Вместе мы ни за что не пропадем, как не пропали до сих пор в эмиграции.
Напоследок произошла забавная вещь. Сереже выдали рабочую карточку. Семнадцать лет он прожил в Париже
Первым делом продали право на квартиру. Совершили сделку, стало грустно. Мы успели полюбить нашу неказистую мансарду, мы хорошо, дружно в ней жили. Но предаваться меланхолии было некогда. На вырученные деньги стали покупать необходимые вещи. Купили дочке заячью шубку с капором. Купили замечательный сундук-корзину, емкую, способную вместить весь наш гардероб и все мелочи. Почти невесомая, она была сплетена из ивовых прутьев.
Покупали посуду, всякие чашки-плошки — неинтересно перечислять. В общей сложности у нас получилось три чемодана, корзина, рюкзак с едой на дорогу и портплед с постельными принадлежностями. Один чемодан с книгами. Русскими. Иностранную литературу везти не разрешалось. Но на самое дно я сунула малый Ларусс, французскую грамматику и томик Верлена.
Как потом выяснилось, мы могли взять с собой всю нашу мебель, но мы об этом не знали и все продали.
Началась возня с документами на выезд. Насколько мне известно, у первой группы, уехавшей морем, все прошло гладко, без осложнений. А тут заело. Нас не то чтобы не выпускали, нет, французы только успевали стучать печатями по нашим фотографиям, и вдруг: «Стоп-стоп, вы — иностранцы, мы не имеем права вас удерживать, но ваша дочь — француженка. Будьте любезны оставить ее на родине».
Очень мило: то в детский сад не брали, теперь «оставьте!».
— Как же мы ее оставим, ей всего пять лет! — доказывал Сережа.
Бились-бились, — все без толку. Наконец один чиновник сжалился. За взятку, конечно:
— Напишите бумагу, будто вы разрешаете вашей дочери выезд из Франции сроком на два года.
— Да как же я разрешу, я сам уезжаю!
— Это не важно. Вы напишите. На этом основании мы выдадим ей визу с разрешением выехать на два года.
Так и уехала наша пятилетняя дочь из Франции с персональной визой, с обязательством через два года вернуться.
Нина Понаровская оказалась умнее. Махнула рукой на все бюрократические процедуры и увезла мальчиков без всяких виз.
И вот все мытарства позади. Все, что можно было продать, — продано, все, что можно было купить, — куплено. Вещи уложены, завтра едем.
Под вечер — звонок. Открываю — парнишка лет пятнадцати, сын К***, хозяйки мастерской, где я работала на шарфах.
— Здравствуйте, у мамы срочный заказ, приходите завтра на работу.
Я впустила его в коридорчик, зажгла свет, говорю:
— Поблагодари маму за приглашение, но только завтра я прийти не смогу, я уезжаю.
— Ну, как вернетесь, вы же не навсегда уезжаете.
— Да нет, — говорю, —
— Куда?! — лицо его выражало удивление, испуг. — Там же большевики! Вы, в самом деле, туда едете?
— Да, в самом деле. Едем домой, на родину. Сейчас многие едут.
Он побледнел, отшатнулся, поднял руку, словно для крестного знамения, рывком распахнул дверь, выскочил на площадку.
— У-у, сволочи!!!
С лестницы донесся дробный топот.
И последнее. Несколькими часами раньше этого посещения я принарядила Нику, взяла ее за руку и повела на Лурмель. Ни во дворе, ни в церкви никого не было. Послеполуденное солнце било в окна, горели свечи, теплились лампады. Знакомые лики святых по-прежнему строго смотрели на меня. Я приблизилась к иконе Серафима Саровского, перекрестилась, прошептала молитву. Потом подвела дочь к Божьей Матери. Ризы, не потускневшие от времени, играли бисером и жемчугами, переливались на свету. Моя девочка широко распахнутыми глазами смотрела на изумительную икону.
Мы уезжали из Франции 24 сентября 1947 года. Я прожила в эмиграции двадцать девять лет. Наши семьи распались. Дедушка, мама, тетя Вера умерли. Умер Сережин отец, бабушка. Его и моих сестер жизнь разбросала по разным странам.
Мы уезжали втроем. Сережа, я и наша дочь, так и не ставшая француженкой. Мы уезжали в Россию, где не осталось ни одного представителя наших фамилий. Мы не знали, где поселимся, в каком городе будем жить. Это было совершенно безразлично. Я родилась в Одессе, но Одессы не помнила. Сережа родился в Полтаве, но Полтавы не знал, его детство прошло в имении бабушки, в деревне. Мы ехали в Россию вообще и никуда — конкретно. Мы вверили наши судьбы неведомой, непонятной нам Советской власти.
В Париже у меня оставались девяностолетняя бабушка, тетя Ляля, Петя с женой и сыном, семья дяди Кости. Накануне отъезда мы пришли к тетке прощаться.
Во время бестолкового, сумбурного разговора обо всем и ни о чем бабушка попросила тетю Лялю принести ее рабочий мешочек с пуговицами. Тетка принесла мешочек, и бабушка принялась рыться в нем. Наконец нашла искомое, позвала правнучку. Та пошла к ней с горящими глазами в ожидании подарка.
Я сидела в глубине комнаты и смотрела, как Ника льнет к коленям прабабки, маленькой, усохшей старушки, одетой в черное платье, с генеральским значком у ворота.
Бабушка ткнула пальцем в ладонь с лежащим на ней темным кружком, стала что-то важно объяснять правнучке, а та смотрела на нее во все глаза и согласно кивала.
Я сидела среди скромной обстановки теткиной квартиры, где каждая вещь напоминала о прошлом. Диван, на который мы, великовозрастные кобылицы, грюкались со всего размаху, играя в глупейшую игру, где правилом было обойти всю квартиру, не касаясь пола. Оттого, наверное, многострадальный диван состарился раньше времени, был продавлен местами. На этом диване когда-то в дни оккупации лежал Петя и рассказывал, как он ехал через всю Францию на стареньком дамском велосипеде.