Возвращение в Итаку
Шрифт:
– Что тебе нужно? – спросил я у Желтяка.
– А че ты ерзаешь, Капитан? – сказал Желтяк. – От настоящих людей рубильник воротишь? Поди, и от бабы своей воротил, вот тебе и заворотила! Ха-ха-ха!
Желтяк задрал голову и заржал. Его поддержали стоявшие подле него дружки, но смеяться долго им не пришлось. Перед глазами моими вдруг возникла красная завеса. Все исчезло, лишь красное заливало мое сознание, обволакивало его, делало неуправляемым и чужим. Потом разом все прояснилось, завеса исчезла, и я увидел запрокинутое лицо хохочущего Желтяка, но смеха его не услышал. В ушах мерно гудело. Потом снова все исчезло. Теперь красное полностью овладело мной. Неведомая
С трудом припоминаю, как развивались события дальше. Потом мне рассказали, что я опрокинул Желтяка на пол, и трудно сказать, чем бы кончилось дело, если б один из заключенных, тоже из секции внутреннего порядка, не догадался крепко двинуть меня в челюсть.
Удар привел меня в чувство. Я поднялся и неверными шагами двинулся к выходу. Желтяк без сознания остался лежать на полу барака. Заключенные в замешательстве расступались передо мной. Я подошел уже к двери, она вела на лестницу вниз, и вдруг почувствовал, как в левой части груди становится жарко.
В голове появилась необыкновенная ясность, вокруг все показалось увеличенным и четким – и ряды коек, и лампочки у потолка, и лица стоящих вокруг заключенных, и близкие уже створки дверей, из которых я выйду сейчас.
Когда я ступил на лестницу, жжение в груди прекратилось. И я услышал стук, будто кто бил по моим ребрам кувалдой изнутри. Все с той же поразительной ясностью я видел вокруг, принимая мир в стерильном, очищенном состоянии, но возбуждение неожиданно исчезло. Постепенно меня стал охватывать страх. Я не мог объяснить себе, чего же на самом деле боюсь, но страх продолжал держать меня в плену, страх неясный, необъяснимый, но это был именно страх, какого не испытывал еще никогда. Он сковал меня, не позволяя ни двинуться с места, ни шевельнуть рукой. Вдруг я почувствовал, как с перебоями забилось сердце, я с трудом поднес руку к груди и… ничего не услышал. Потом, словно автоматная очередь, серия резких ударов – и снова тишина. И еще очередь… Тишина…
Мне показалось, что эти звуки я слышал однажды. Да, да, я уже слышал это, слышал! Мучительно попытался припомнить, где и когда, голову сдавило тисками и сжимало все сильнее.
– Вспомнил, – прошептал я, удивляясь тому, что еще в состоянии шевельнуть губами и слышать собственный голос. – Вспомнил… Пластинка, да, пластинка. Снегирев и этот, как его… Да вспомнил Зайцев…
Я увидел пред собой маленький черный круг с голубой сердцевиной. Он выплыл передо мной и стал кружиться, сначала медленно, словно нехотя, потом все убыстряя и убыстряя свое движение. И вот глазам моим уже больно смотреть на вращающийся круг с голубой сердцевиной. Он крутится, крутится, а в ушах раздаются бухающие удары и голос актера: «Митральные пороки сердца! Митральные пороки сердца!» И следом шелестит. «Оконч. Оконч. Оконч…»
Я попытался взмахнуть рукой, чтобы прогнать назойливый круг, но рука не подчинилась, и мне стало страшно…
Чувство страха усилилось, я понял вдруг, что боюсь умереть. Это было мучительное состояние – страх смерти… Последним усилием воли я заставил себя спуститься по лестнице и, прижав руку к сердцу, будто удерживая его в груди, на ватных, отказывающих мне ногах двинулся к выходу из барака.
Осилив десяток ступеней, я привалился плечом к стене и подумал, что так и останусь здесь навсегда. Эта мысль подстегнула меня, и я задвигал непослушными ногами.
Вот и порог. Я перетащился через него, увидел луну и звездное небо. И резкая очерченность линий окружающих предметов причинила мне физическую боль. Неожиданно
Потом узнал, что меня подобрали лежащим без сознания у дверей барака.
Помятого мною Желтяка определили в санчасть, а меня по приказу начальника колонии отправили в одиночку на десять суток строгого ареста.
Итак, на второй день моего пребывания в штрафном изоляторе меня посетил начальник нашего отряда, майор Загладин. Игнатии Кузьмич вошел в камеру, я поднялся ему навстречу, он остановился, рассматривая меня, потом вздохнул и показал рукой на койку, садись, мол, голубчик…
Он не произнес ни слова, я тоже молчал, так и сидели мы рядом на койке молча, я не выдержал и спросил:
– Ругать будете, да?
Слова эти прозвучали по-мальчишески, и Загладим усмехнулся:
– Ругать, ругать… Эта мера на дураков рассчитана. Мыслящий человек не нуждается в брани. Ведь если он преступил черту, то сам себя и осудит. Иной раз не преступил еще, только собирается, а уже осудил, потому как видит, на что идет и что ожидает его за чертой. Смекаешь, о чем говорю? Так что ругать тебя ни надобности, ни желания не имею. Тем более все мне понятно. Кроме одного…
– Это вы о чем?
– Почему ко мне не пришел? Глядишь, нашли бы выход.
– Так подскажите его сейчас…
– Уже не требуется. Ты выкарабкался сам, Волков, с рубцом на сердце, а выкарабкался… Не боюсь за тебя теперь… Разве не так?
– Наверняка так. Я все напасти перебрал, полный набор, хуже не бывает…
– Бывает, Капитан, и хуже бывает. Вот ты говоришь, что не виноват в гибели своих товарищей, а сидишь здесь… Обидно, конечно. Ну, тут стечение обстоятельств, обратившихся против тебя. Страшная эта штука – стечение обстоятельств… Но попробуй представить себе, в том, что они погибли, есть и твоя вина… Пусть не прямая – косвенная, но объективно ты виноват в их смерти. Боюсь, что это хуже…
– Представить нелегко, но я согласен: хуже…
– Ты можешь оставаться на свободе и казнить себя всю жизнь. Никто не может наказать человека страшнее, нежели он сам наказывает себя. Вот послушай, Волков, возможно, и пригодится.
Во время войны я был заброшен с группой товарищей в немецкий тыл. Нам предстояло выручить нашего крупного разведчика, доверху набитого важными сведениями и случайно попавшего в лапы гестаповцев вместе с несколькими партизанами. Одетые в эсэсовскую форму, мы – я и еще четверо моих товарищей – появились на площади белорусского городка, оккупированного фашистами. На площади стояла большая толпа местных жителей, согнанных карателями на публичную казнь. Общая виселица, с перекладины которой свешивались девять петель, возвышалась над головами окружавших ее солдат охраны, над женщинами и стариками.
В кармане у меня лежал приказ начальника гестапо о передаче мне разведчика, числившегося у немцев рядовым партизаном по фамилии Лисицын. Остальных должны были выручить парни из партизанского отряда, с которым мы установили связь и действовали сообща…
Мы подъехали в крытой машине, я подошел к офицеру, руководившему расправой над патриотами, представился и протянул приказ. Он ознакомился с ним, проверил мои документы, сделал охране знак рукой, и Лисицына – им оказался третий справа – свели с эшафота. Оставалось дать офицеру расписку, посадить нашего человека в машину и умчаться из города туда, куда ночью за нами должен был прийти самолет.