Возвращение в Михайловское

Голлер Борис

(Друзья писали Александру, еще в Кишинев, что этот недоросль шпарит наизусть чуть не все братнины стихи - даже те, коих никто не знает - а может, и сам брат позабыл - и тем славен в обществе.)

После завтрака Лев быстро куда-то исчез - возможно, отправился на сеновал к девкам. Впрочем... в его возрасте...

А Ольга предложила:

– Пойдем со мной в Тригорское?.. Там все будут рады тебя видеть!

Александр был не против. Выглянуло солнце... Потом еще - он быстро сообразил, что барышни, которых знал некогда девчонками - с тех пор выросли... и небезынтересно взглянуть - какими они стали. Женщины продолжали занимать его - и даже, несмотря на то, что открылось

ему там, как он считал... и что было рождением нового его - какого он еще толком не знал, и к которому не без опаски приглядывался. Все равно. Существовал мир женщин - они были цветением этого мира, его садами и виноградниками. Его морем и берегом - волнами нежности, которые накатывали вдруг - неведомо откуда - и бесполезно вопрошать, зачем?.. Чего вы хотите от меня? вы - оборотни, солнца, луны?.. Что ставите мне - все новые загадки - ... беспрестанно открывая - то небо, то землю, то землю, то небо?.. То вознося на вершины - недосягаемые, то бросая навзничь, как жалкий прах?..

Он сперва оделся в дорожное, потом перерядился во фрак - и отобрал палку по руке - из тех, что привез с юга, потяжеле... Он любил тяжелые палки. Ему доставляли удовольствие именно тяжелые - вращать их на ходу идучи, беззаботно, переворачивать - то набалдашником книзу, то концом, как положено - и ощущать, что жизнь легка, легче легкого - и остается лишь прожить ее... не растеряв, не растратив чего-то по дороге.

Ольга уже вышла во двор и бродила вокруг клумбы перед крыльцом в ожидании брата. Она была очень мила - под красноватым зонтиком от солнца. Картинка с выставки. Изящная фигурка пред клумбой, полной цветов, солнце и цветной зонт. Александр покуда отспаривал полотенце у Арины, которой, как всегда, ничего не хотелось выпускать из дому. Она была скуповата. Да и то сказать - жила в доме, где всегда и во всем были нехватки.

– Мало полотенцев!
– говорила она сурово.

– Но я хочу искупаться!
– объяснял ей Александр.

– С чего это вдруг? Дождь с утречка. Едва перестал!

– И все равно. Вода уже теплая!

– И вовсе нет, - не сдавалась Арина.
– Вы давненько здесь не были!.. Вас Ольга ждет!..
– поторопила она.

– Так полотенце...

– А-а... Сказывали, в запрошлом годе вы опять в лихорадке лежали!

Но в конце концов, принесла "полотенец", как она называла. И не какой-нибудь, чуть не из новых. (И где только взяла?) Голубое, длинное, в пухлой ворсе... Александр чмокнул ее в щеку и побежал.

– Не бросьте где-нибудь!
– крикнула вслед. Но он уже бежал, с палкой в руке, перекинув полотенце за спину. Легкий, подвижный, чем-то взволнованный.

Чем, чем?.. Только взявши полотенце, чтоб искупаться в Сороти - он и понял, что вопреки всему (вот тебе, Воронцов! вот!
– смачная дуля!) все-таки, воротился домой!..

Покуда его не было, Ольга раздумывала по-сестрински. Она решила, что лучший выход, если они с Львом - тут на союзничество она рассчитывала само собой - будут чаще уводить Александра из дому. Под любым предлогом... Пока пена сойдет, и все ко всему привыкнут.
– Она опасалась отца...

Брат вышел, перекинул палку в левую руку - полотенце свисало на левом плече, - предложил правую ей - и повел церемонно - мимо трех старых сосен, сторожки, небольшой осиновой рощицы - и дале, чуть вверх, к Вороничу. Потом вдруг бросил ее руку и побежал - веселый, шальной, безумный, отбежал сажень на пять - и обратился к ней лицом. А потом она побежала сама, и тоже остановилась в нескольких саженях, раскрасневшаяся, в легкой одышке - и, дразня его, закрылась зонтиком. Потом он снова отбегал, потом она. Еще и еще... Брат и сестра,

мальчик и девочка. Хоть ему уже под двадцать пять (в то время - немало), ну а ей - и совсем много, барышня, незамужняя - в двадцать семь?.. (Почему ей не везет в жизни? Чего ей не хватает?..
– он оглядел ее издали, по-мужски, не смог ответить себе - и душа на секунду сжалась за нее. Она несомненно втайне страдает... Если б он не был ее братом - она бы, наверно, нравилась ему!)

Дорога вилась в траве - иногда превращаясь почти в тропу - иногда расширяясь до большой проселочной; река все оставалась справа, порой вдруг открывалась нежданно и вилась прихотливая меж луговых трав, отблескивая черным деревом, как крышка рояля в гостиной в Одессе (опять Одесса!) иногда вдруг исчезала в траве, как смутная тоска... Солнце к этому времени совсем уж растопило лучами льдинки даже самых пустяшных - перистых облачков... и залило собою свод небес - божий мир... с такой полнотой, с такой необоримой естественностью, будто в жизни не бывало - ни дождей, ни снегов, ни осеней, ни зим: одна весна-лето - бездонная глубина, вечность... Храм - и в этой храмине он был свой, деревья узнавали его, любовь упадала к нему с небес и музыка лилась издали, посылаемая ему из-под самого купола. Мир велик, жизнь прекрасна, смерть невероятна...

Незаметно они спустились к озеру. Александр постоял немного, подумал но купаться не стал. Вода почудилась ему застоявшейся - тина у кромки; темные водоросли тянулись из-под воды у самого берега, напоминая леших: он был брезглив. Вспомнил сухой, словно просеянный - песок на том дальнем пляже - и загрустил.

Ну и нравы у нашей почты! Что сказали бы в любимой его - Воронцова Англии?.. Читать чужие письма? Рыбу - ножом?! "Беру уроки чистого афеизма..."- (из зло-счастного письма). То ли мы писали! Ну и вправду брал уроки! И кто виноват, что наш государь нынче стал таким набожным?.. (От нечистой совести, скорей! От нечистой совести!). "Беру уроки афеизма"... Подумаешь! А главный урок был в том...

– Здесь живет наш батюшка михайловский!
– трещала Ольга на ходу... Отец Ларивон. Но все зовут - Шкода!.. Отец Шкода. Он не обижается.
– Они опять поднялись в гору вдоль опушки - и подошли к Вороничу.

– А почему - Шкода?
– Избушка попа была бедна и казалась брошенной. Никто не входил, не выходил...

– За приверженность к Бахусу! Один батюшка во всей округе - да и тот вечно пьян!
– рассмеялась.
– Я не буду здесь венчаться! Потом еще скажут: пьяный поп венчал!

Она явно страдает - что не замужем! И впрямь - двадцать семь!..

– А я так хочу беспременно - пьяного попа! И потом скажу - что все было неправда! "Но Ленский, не имев, конечно / Охоты узы брака несть..."Он хотел отвести ее от грустных дум...

– А что это?
– спросила она.

– Да так... одна штука!

"Онегина" он берег про себя - и не торопился распространяться о нем. Все равно - что разболтать о своей любви!

– Потом как-нибудь!..
– сказал он сестре.

Незаметно они вышли на луг перед самым холмом. Цветы помельчали к осени - но все ж посверкивали там и сям - юные и нежные, где-то подвялые, чуть не с рожденья - как люди, которым не дано войти в зрелость. Луг был огромный, мощный - три горы съехались к нему, как былинные богатыри. Троегорье! Представляю себе, что будет здесь весной, когда начнут стекать талые воды!.. Невдалеке девки-крестьянки в белых льняных платках, покрывавших голову и лоб, с поддернутыми подолами - сгребали траву вчерашнего сенокоса. Верно, считая, что уже успела просохнуть на солнце. Или староста распорядился?