Возвращение в Михайловское

Голлер Борис

– Ну, пойдем?..
– сказала сестра, давая знак к подъему в гору.

– Не-а...
– Он улыбнулся.
– Подожди, а?.. Я искупаюсь пойду!..

Она пожала плечами и отвернулась. А он спустился к реке и за кустиком быстро разделся донага. Сороть здесь уходила почти обрывом в глубину: омут - темнота, чистота... Оглянулся. Сестра была далеко, прохаживалась по тропинке, стараясь не обращаться лицом к реке... А девки, что девки?.. Голого барина не видели? Они там что-то такое пели - дикое и невнятное: песнь растекалась в воздухе, смешиваясь с птичьими гомонами и треском кузнечиков, донося до него невзрачные слова - была глупа и прекрасна. "И хором по наказу пели / Наказ, основанный на том..." Он иногда жалел, что начал "Онегина".

Тот врывался в его мысли, заставляя на каждом шагу рифмовать живую жизнь. Он коснулся воды ступней - раз и другой, еще не решаясь. Стоял нагой: невысокий, худощавый, как-то правильно скроенный точно из готовых частей. Он знал, что нравится женщинам. Нет, просто... с некоторых пор нравился и себе. С каких? О-о! Я не заслужила такой любви!.. Да-да! Это она-то не заслуживает!
– какое счастье! И нырнул в воду. Вода была прохладной - и сразу охватила его всего. Он ушел на глубину. Сейчас он был во Боге - и Бог был в нем. Он, сосланный в деревню за афеизм... за строчку глупого письма, по чьему-то (Уоронцова?) наущению распечатанного на почте. Воронцову было за что преследовать его. Нехорошее чувство возникло в нем. Победителя. В той полутемной комнате, которую он снял на несколько часов у каких-то немцев - на берегу моря... Как она сказала? "Я не заслужила" или "я не заслуживаю"? Он не помнил: он умер тогда. И теперь, умерший - спустился в Аид - искать свою Эвридику... Вышел на берег, быстро растерся и оделся. Он бредил. Он любил. Девки вдалеке, кажется, смеялись - верно, видели его голым. Он тоже смеялся. "...уроки чистого афеизма"... Ну и что? А главный урок был в том, что все мы во Боге, покуда мы живы - а Бог проникает нас. А в царствие Божие за гробом - не верю и все тут - не верю!.. И какой смысл в нем - за гробом?.. Поискал глазами сестру. Она возникла на тропе выше его глаз - сперва лишь юбка и зонтик. "Иду!
– крикнул он, - иду!" И уже подходя, окинул взглядом ее всю - обозрел: узкая фигурка, необыкновенно изящная, в мать - особый поворот головы и этот узкий носик - греческий, чуть книзу... солнечный свет бликами на фигурке, и подумалвновь - с любовью и тоскливо: "И чего ей не хватает - для успеха?" Мокрое полотенце он нацепил на палку - и поднял в воздух. Арина дала ему красивое, таких в доме мало!..

И так, с мокрым полотенцем на палке - как знамя на древке - он поднялся на холм и впервые после приезда вступил в тригорский дом...

Там его ждали. Это было заметно. Слухи в деревне расходятся необыкновенно быстро. И потом...он был известен здесь - не то, что в юности, когда заезжал сюда - еще после Лицея. Он вошел и глотнул собственной известности. Не то, чтобыжадно - но не без удовольствия.

– Ах, - воскликнул кто-то из девиц, - ах!..

Все лица поворотились к нему - обед только закончился, и слуги уносили посуду, за столом была, верно, вся семья. И покуда Ольга целовалась с барышнями - он подошел к ручке хозяйки, с которой был более знаком, нежели с другими. Она сидела в кресле, чуть сбоку, чуть в полутьме - протянула руку - и он приник к этой руке, которая показалась даже слишком теплой - и откровенно дрогнула в его пальцах. И была она тонкой, девичьей, хрупкой... У руки не было лет, и у глаз - не было лет...

– Мы вам рады!
– услышал он. Александр поклонился.
– Мы вам рады!..

Он ошибся: строгость шла не от глаз. От нижней губки - выпяченной, по-габсбургски. ... как у Марии-Антуанетты!..(подумал).

– Мы схоронили Ивана Сафоновича в феврале!..

– Да, да... я слышал. Примите...
– Речь шла о ее втором муже.

– Так что у нас траур - до середины февраля. У нас не танцуют. Но мы принимаем!.. (И, помолчав...) Почти всякий день!..

И то, что она перебила его вполне равнодушные соболезнования, и то, что говорила так обыденно и просто - разом подкупило его. Он улыбнулся.

– Почти всякий день? Я еще вам надоем!.. Она ж, кажется, полька?.. Забыл - как ее девичья фамилия?..

–

А это - Зизи, помните ее?..

Он разом окунулся в другой взгляд, другие глаза... В них была та же чернота - только какая-то цыганская веселость.

– Евпраксия!
– сказала девушка лет пятнадцати и протянула руку по-взрослому.

– Как? Зизи? Вы?.. Та самая?..
– Он ладонью показал что-то такое маленькое, от полу...

– Евпраксия!
– повторила девушка. Но не выдержала и рассмеялась.

– Вы еще отведаете - какую она готовит жженку.

– Хорошо! Я готов хоть сейчас! Люблю жженку!
– Он обернулся - и там были третьи глаза. Такие же, в сущности - только море серьеза.

– А-а!.. Вы - Нетти, наверное?

– Нет, что вы! Нетти - моя двоюродная сестра, ее сейчас здесь нет. Но неудивительно - что вы запомнили именно Нетти!

– Тогда вы - Анна!
– сказал он уверенно, чтоб отвести упрек....

– Да, я - Анна...
– и чуть нахмурилась. Мир был создан для Нетти. Она к этому начинала привыкать.

– Вы узнали Алину? Дочь Ивана Сафоновича - и, конечно, моя!..
– Глаза были другие. Не материны. То есть не мачехи: дочь мужа хозяйки от первого брака...
– Жаль, нет брата, Алексея. Но он скоро приедет! Он в Дерпте, студент... Сдружился там с поэтом Языковым. Слыхали такого?..

Глаз было много. Женских, пристрастных... Он плавал в этих глазах, как в зеркалах.

– Такая - это пока я!
– сказала, подходя к нему, маленькая девочка и повторила его давешний жест - ладонью от полу - только над своей макушкой.

– Александр, ты невнимателен!
– попеняла ему сестра.

– Прости, мое чудо!
– он нагнулся, поцеловал девочке руку, как взрослой, потом ладошку - как маленькой. После поднял на воздух и поцеловал в щеку. Ей было лет пять...

– Она тяжелая!
– предупредила мать.

– А правда, что ты - арап?
– спросила девочка, глядя на него сверху.

– Что ты, Маша?! Как можно?..

– Простите ее!.. Кто тебе позволил звать взрослых на "ты"?

– Лучше сбросьте ее с рук!..
– почти враз заголосили взрослые.

– Видишь? Это - доверие! Мне она такого не говорит!
– Ольга усмехнулась делано - вдруг брат обидится? Они давно не бывали вместе...

– Конечно, арап!
– сказал Александр, смеясь, и только выше поднял девочку. Вот, потрогай!
– и провел ее ручкой по щеке, заросшей курчавой щетиной.
– То-то!..

– А почему у тебя такие длинные ногти?..

– Чтоб очищать апельсины!
– сказал он.
– Ты любишь апельсины?..

– Если не кислые!..
– почему-то вздохнула. И, немного подумав: - А ты не дьявол?.. (Впрочем, безо всякой боязни.)

– Маша!
– всплеснулись разом несколько рук.

– Нет, - сказал он серьезно.
– Я - бес арапский!

– А что это?- спросила девочка.

– Ну... есть такая страна. Бес-арабия. Страна бесов!.. Я только что оттуда! Бес10-го класса...
– и сделал бесовское лицо.

– Не страшно!
– сказала девочка, повела плечиком по-женски и сама стала спускаться с его рук...

Он рассмеялся. Все смеялись. Взоры пересекались и скрещивались, расчерчивая вкруг него пространство. Ему было хорошо среди этих глаз. И ребенок почти потерялся средь них - кто смотрит на ребенка средь такого цветения?..

Много после, когда он уже прощался - торопливо, как всегда - он не любил прощаний и всегда делал это как-то наспех, - девочка вновь завладела его вниманием... Она явно ждала этой минуты - терпеливо, как умеют только дети.

– Подожди, а?
– попросила она жалобно.
– Я вырасту. Скоро! И я выйду за тебя замуж! Подождешь?..

– Ну, Александр!
– сказала мать.
– Гордитесь! Такого мы еще никому не предлагали!..

Он расцеловал девочку - в обе щеки, потом обе руки, хозяйки нашел взглядом палку в углу - с мокрым полотенцем (впрочем, оно уже высохло) - и быстро вышел, был растроган. Ольга ушла с ним...