Возвращение в небо
Шрифт:
Тяжелый самолет, ревя мощными моторами, спешил покинуть прифронтовую полосу.
В какое-то мгновение я решил: захвачу пистолет, покончу с офицером, заставлю экипаж лететь на восток. Мысль о свободе овладела всем моим существом, я смотрел на офицера, на его оружие, и напряжение охватило каждый мускул. Если гитлеровец чуть-чуть отодвинется, я брошусь к пистолету. Но офицер, как нарочно, даже не посмотрел в мою сторону. Неужели он испытывает своего "попутчика"? Ведь если не успею схватить пистолет, офицер, не раздумывая, пристрелит меня.
Но он все же почувствовал что-то неладное и неожиданно придвинул
Летели не долго. Покружив над хмурым, запыленным городом, "юнкерс" пошел на посадку.
Когда умолкли моторы и открылась дверь, офицер покинул самолет. Я остался один. Вскоре двое солдат внесли в салон и опустили на пол человека. Когда те двое ушли, я приблизился к нему.
Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами, со сложенными на груди забинтованными руками.
Красное обожженное лицо лоснилось от мази, бровей и ресниц не осталось. Даже сапоги на нем обгорели. Разглядывая человека на полу, я увидел на его гимнастерке погоны со звездочками.
Наш летчик!?
– Можешь разговаривать?
– спросил я его.
– Могу, - тихо донеслось с пола.
– Что с тобой произошло?
– Сбили. Над Краматорском. Мало у меня оказалось высоты...
– Значит, истребитель... Я ведь тоже истребитель. Разговор на этом оборвался. Вернулся мой попутчик офицер. Снова взревели моторы, и мы полетели дальше.
Когда приземлились у города, вблизи широкой реки, обожженный летчик уже ни на что не реагировал.
А мне приказали выходить.
Меня привезли к двухэтажному, огражденному колючей проволокой дому. Часовой открыл ворота, машина въехала во двор. Из окон выглядывали люди. Часовой подошел к моему охраннику, и солдаты о чем-то долго спорили. Наконец я услышал знакомое "вег!" и соскочил с машины.
Бывшее рабочее общежитие было превращено в тюрьму и лагерь для советских военнопленных авиаторов.
Обитатели лагеря смотрели на меня с удивлением - я был в целых еще сапогах и гимнастерке, подпоясанной офицерским ремнем. На плечах у меня были погоны.
Часовой, ходивший по коридору, отгонял тех, кто пытался пройти рядом со мной. Кто-то силой потащил меня в одну из камер. Дверь закрылась.
Хозяин тесного закоулка назвал себя, уступил место рядом с собой на матраце:
– Будешь жить тут! Мы тебе достанем постель.
Охрана не запрещала узникам собираться в камерах - лишь бы не толклись в коридоре и не мешали часовому нести наряд. Вот почему в нашу клетушку набилось полно людей. Я рассказал о положении на фронтах, о своих злоключениях. Моим заботливым соседом оказался капитан Пальков. Он летал на Пе-2, его машину подбила вражеская зенитка. В этом же лагере находились все члены его экипажа.
Меня знали некоторые обитатели лагеря: в плен они попали недавно, а "Красную звезду" в полках читали регулярно. Вспомнили, видно, и мою статью... Пальков перечислил свои награды, желая вызвать доверие к себе, назвал несколько своих маршрутов - некоторые из них перекрещивались с моими. Мы оба почувствовали расположение друг к другу.
– Я имею кое-какие планы, - шепнул он мне и ушел, чтобы позвать кого-то из своих надежных друзей.
Так я очутился в Днепродзержинском пересыльном лагере для авиаторов при штабе 6-го германского воздушного
Тот, кого привел Пальков, стал потом моим другом на много дней, он прошел со мной большую дорогу и трудные испытания. Это был капитан летчик Виктор Карюкин. Первое впечатление, которое у меня сложилось о нем, подтверждалось затем каждый раз, когда мы, пробиваясь на волю, шли на верную смерть. Он не сплоховал ни в одной опасной ситуации, всегда был таким же собранным, спокойным, мужественным, каким предстал передо мной в первые минуты знакомства.
В этой тюрьме я пробыл суток восемь-девять. В условиях плена этого времени достаточно, чтобы сблизиться с людьми, понять друг друга. Пальков, Карюкин и я быстро сдружились. Нас сроднил дух непокорности, несгибаемость перед ударами судьбы, стремление к свободе.
Пальков не только вынашивал мысль о побеге, но уже кое-что практически сделал для его осуществления: сколотил вокруг себя группу надежных людей, связался с местным подпольем. Пальков посвятил меня и Карюкина в свой план коллективного побега военнопленных. Связь с подпольем осуществлялась через "сестру" одного лейтенанта - участника нашей группы. Девушка постоянно информировала нас о том, что происходит в городе, сообщала обстановку на фронтах. В подходящий момент по ее сигналу наша оперативная группа должна была бесшумно убрать часового, находившегося в коридоре, напасть на караульное помещение, расположенное при входе на второй этаж, и покончить с остальными охранниками, а затем по веревке, связанной из разорванных одеял, полотенец и простыней, спуститься со второго этажа во двор. Во дворе нам предстояло так же тихо снять часового и, преодолев заграждение из трех рядов колючей проволоки, уйти в кукурузное поле, где нас будут ждать.
Все было подготовлено к осуществлению этого смелого замысла. Мы с нетерпением ждали сигнала связной. И такой сигнал поступил. Но только... не для меня.
В первые дни пребывания в тюрьме фашисты не проявляли ко мне особого интереса. Но потом начались допросы. Один утомительнее другого. Во время первого допроса я увидел на столе у гестаповца то самое письмо, которое у меня отобрали гитлеровцы после катастрофы в районе Матвеева кургана. Значит, будут добиваться от меня дополнительных сведений, которые их интересуют. Внутренне я подготовился к самому худшему, продумал несколько стереотипных ответов, не содержащих никакой ценной информации, на возможные вопросы.
Допрос начался у большой карты, висевшей на стене. На ней были отмечены аэродромы, места расположения штабов, тыловых баз нашей 8-й воздушной армии.
– Верны ли эти обозначения?
– был первый вопрос.
– Да, верны, - подтвердил я, увидев, что обозначения на карте отражали дислокацию нашей армии примерно месячной давности, еще до начала наступления, и уже явно не соответствовали действительности.
Затем потребовали подробно рассказать о полке, его командирах, летчиках.