Возвращение в Панджруд
Шрифт:
Балами рассмеялся.
— Да, да, вы правы. Разум — это самое большое богатство, что может достаться человеку. И самое большое счастье. А что делать тому, кто его лишен? Согласитесь, прочие увечья не идут ни в какое сравнение с этим. Если нет ноги, можно взять костыль. Но где такой костыль, что заменил бы отсутствие ума?
Большая оса, появившись невесть откуда, совершила спиральный маневр, нацеливаясь, вероятно, на сочившуюся сладостью грушу. Однако, как будто уяснив намерение темнолицего слуги, безмолвно стоявшего у входа (при ее появлении он подался вперед, встревоженно вглядываясь), тут же скользнула влево, пронеслась мимо виска (Джафар услышал мелодичное пение крыльев) и мгновенно растворилась в ослепительном
— Не успеешь помянуть что-либо, как упомянутое тут же появляется перед вами, — вздохнул Балами, проводив ее взглядом. — Оса прилетела, теперь дело за крокодилом.
И сказал затем, как будто возвращаясь к начатому:
— Вы, Джафар, очень умный человек.
— Полно вам! — возразил Джафар, благодарно прижимая ладони к груди. — Моего ума хватает лишь на то, чтобы ценить ваше бесценное расположение.
Балами отмахнулся.
— Кроме того, вы наблюдательны. К вам тянутся ваши поклонники, вы можете слышать разные мнения. Вы близки к простым людям, к народу, — Джафар поднял брови, Балами поправился: — Во всяком случае ближе, чем, скажем, я. Или даже наш уважаемый миршаб. Мы оба ему в подметки не годимся: миршаб отвечает за порядок в городе, а потому знает каждую собаку. Его боятся, не спорю, но что он ведает о людях? Какой безумец станет с ним откровенничать?
Он хмыкнул, как будто изумляясь нелепой идее насчет откровенности с миршабом.
— Вы мне льстите, — машинально пробормотал Джафар.
— И поэтому, отдавая должное вашей осведомленности, хочу также обратиться к свойственным вам и уму, и проницательности. Как вам представляется, что происходит в Бухаре? Как ее народ относится к тому, что в милости у эмира оказываются совсем новые люди?
— Вы, конечно же, имеете в виду Нахшаби?
— Ну да.
Джафар понимающе кивнул.
Мухаммед Нахшаби завоевал столь стремительную и широкую известность, что даже касательно способа его прибытия в благородную Бухару существовало несколько противоречивых мнений.
Многие клялись, что около года назад он прилетел на большом пестром ковре хамаданской выделки. По словам очевидцев, ковер несли пять аджина: четыре мохнатые летучие мыши, кривя шеи и оглушительно хлопая кожистыми крыльями, с натугой тащили углы, зажатые в зловонных пастях, пятый же — в образе жирного темнокожего, — распластавшись под ним, нес на себе основную тяжесть, отчего глаза его были налиты кровью, зубы оскалены, а черно-зеленая борода торчала вперед, трепеща и завиваясь. Сам же Нахшаби сидел сверху, скрестив ноги, с Книгой в руках и, судя по сосредоточенной позе, предавался углубленной молитве. Когда нечистые слуги Чистейшего осторожно опустили ковер у Сенных ворот, молелец раскрыл глаза и оглянулся с таким недовольным видом, будто его разбудили не вовремя. Затем нехотя спустил ноги на землю и пробормотал: “Ну вот, кажется, я на месте”. После чего, сунув Коран под мышку, проследовал в ворота, без каких-либо указаний и безошибочно определив, в какой именно стороне находится дворец.
Другие утверждали, что странник явился вовсе не к Сенным воротам, а к Молельным, и ни на каком не на ковре (уж если хочется придумать что-нибудь как можно более нелепое, так хотя бы не обезьянничали, подражая глупым басням этих арабских россказней: уже все уши ими прожужжали!), а на самом обыкновенном верблюде. Правда, животное было, по их словам, такой белизны, что слепило глаза пуще глыб слежавшегося крупитчатого снега, доставляемого в июльские жары с ледника Муйсафед: верблюд так блистал на солнце, что никто даже не пытался понять, сколько у него горбов, поскольку при попытке всмотреться неминуемо был вынужден зажмуриться и заслонить слезящиеся глаза.
Третьи, самые малочисленные, но упрямые, опровергали как первых, так и вторых. По их мнению, осмеиваемому
Ближе к обеду он ушел по делам, имея при себе рекомендательные письма кое к кому из влиятельных горожан, а вернулся вечером, да и то на минуту, и не пешком, а на хорошей лошади. Сопровождавший его слуга собрал пожитки, Нахшаби расплатился и покинул караван-сарай, как делают это тысячи и тысячи вечно текущих друг за другом путешественников. И, возможно, хозяин караван-сарая так и не узнал , что его скромным постояльцем был тот самый человек, о котором уже через пару дней заговорил весь город.
Понятно, что столь скорое возвышение невозможно объяснить наличием даже самых лестных рекомендательных писем: открыв глаза, чтобы прочесть письмо, человек затем открывает уши, чтобы послушать его подателя.
Однако Мухаммед Нахшаби обладал качествами, что стоят значительно дороже любых рекомендательных писем: он был образован, речист, талантлив и умен.
Глядя на него, Джафар не мог отделаться от ощущения, что смотрит на молодого Юсуфа Муради: такой же открытый, искрящийся взгляд, так же упрямо встряхивает головой, отстаивая истину, так же находчив в споре, так же легок, смешлив и остроумен. Ах, если бы можно было свести их за одним столом — вот уж славно бы они потолковали о скором пришествии Махди!..
Как все люди его круга, Нахшаби занимался всем, что имело отношение к знанию: поэзия, философия и наука сплетались в его речах, проповедях и книгах, как сплетаются в непроходимой чаще побеги ежевики и винограда.
Что касается его стихов, то, на слух Джафара, они звучали тяжеловато, глуховато: как будто свои бейты он складывал из кирпичей, да и кирпичи эти то ли остались сырыми, то ли потрескались при обжиге. Но у кого еще такой слух? — даже среди близких учеников большинство бранило стихотворения Нахшаби не потому, что отдавало себе отчет в их непропеченности, а просто из зависти к счастливой судьбе их автора; что же касается тех, кто вообще ни черта не смыслит в поэзии, то они отзывались о его виршах весьма благосклонно: звучны, дескать.
В части ученых изысканий Нахшаби стоял на самых передовых позициях. Бог-абсолют лишен каких бы то ни было атрибутов. Он — совершенная истина. Предвечным волеизъявлением Он породил творческую субстанцию — мировой Разум. Мировой Разум, уже обладающий всеми атрибутами божества, породил мировую Душу, которая, в свою очередь, произвела семь движущихся сфер. Путем преобразования сфер простые элементы-натуры (влага, сухость, тепло, холод) образовали сложные — землю, воду, воздух и эфир. В результате последующих преобразований возникли сначала растения — обладающие душой, но — безмолвной, малочувствительной и косной. Из растений — животные: их душа уже способна чувствовать и волноваться, однако не может быть наделена разумом. А уже из животных — человек.