Возвращение. Танец страсти
Шрифт:
— Потому что боятся, — сказал Антонио.
— Чего? — скептически воскликнул Виктор, обводя взглядом изнуренных мужчин, женщин и детей. Некоторые согнулись пополам, как огромные улитки, под тяжестью своей ноши, все едва держались на ногах. — Как они могут нас бояться?
— Они боятся, что среди беженцев есть вооруженные коммунисты, которые вторгнутся на территорию их страны.
— Они сошли с ума…
В некотором смысле Антонио был прав, оба знали, что в разрозненные остатки отрядов милиции затесались экстремисты, а во Франции слухи о зверствах красных во время конфликта были слишком преувеличены. Для людей, ожидавших радушного приема, пересечение границы оказалось сплошным разочарованием. Присутствие в Испании интернациональных бригад
Сразу за погранпостом дорога, извиваясь, повела к морю. Берег был пустынным и скалистым, ветер — более пронизывающим, чем у них на родине. Но идти пришлось под гору, что само по себе явилось облегчением. Теперь толпа, казалось, двигалась механически. Ее сопровождали отряды французской полиции, горящие нетерпением поскорее избавиться от беженцев.
— Интересно, куда нас ведут?
Антонио размышлял вслух. Ходили слухи, что французы, хотя и неохотно впустившие их в свою страну, приготовили для беженцев временное жилище. Где бы ни удалось людям приклонить голову после того, как несколько дней они еле шли под ледяным ветром, любое место принесло бы облегчение.
Когда они спустились к морю, сырой ветер пронизал их до самых косточек. Виктор ничего не ответил своему товарищу, оба продолжали идти молча. Холод почти парализовал их, возможно, поэтому они никак не отреагировали на то, что сейчас увидели.
Антонио думал, что их направят вглубь страны, подальше от бушующего моря, но вскоре они уже приближались к огромным пляжам, простиравшимся до самого горизонта. Они увидели огромные заграждения из колючей проволоки и не сразу поняли, что это и есть место их назначения. Это же загоны для скота, а не для людей! В некоторых местах заграждение уходило прямо в море.
— Они не могут нас тут держать… — произнес Виктор то, что язык не поворачивался признать. Он посмотрел на ряд темнокожих стражей, которые сейчас заталкивали людей тупыми концами винтовок в заграждение.
— Этих ублюдков сменят мавры? Святая Мария…
Антонио чувствовал, как в приятеле закипает ярость. Он разделял омерзение Виктора от того, что французы используют сенегальские войска для охраны испанских беженцев. Многие на собственной шкуре почувствовали жестокость мусульманских солдат из армии Франко, самых бессердечных из всех фашистов. Людям показалось, что такое же безжалостное выражение было и на лицах этих темнокожих стражников.
Они не слушали мольбы родственников, желавших остаться вместе, людей делили по законам арифметики, а не человечности. Единственное, что их заботило, — точно разделить эту огромную толпу, строго по численности. Французы боялись, что их маленькие приграничные городки просто сметет лавина беженцев. И небезосновательно. В городке Сент-Сиприен с населением чуть больше тысячи человек вскоре должно было разместиться более семидесяти пяти тысяч чужестранцев, поэтому единственное место, которое город нашел для них, — это огромное пустующее пространство возле моря, пляж. То же было и в остальных городках дальше по побережью: в Аржеле, Баркаре и даже Сепфоне. Единственное убежище, которое французы могли предоставить беженцам, — это место на пляже.
Условия проживания просто ужасали. Людей поселили в импровизированные палатки, сооруженные из деревянных стоек и одеял, которые совершенно не защищали от непогоды. В первые недели на пляже бушевал шторм, не переставая, лил дождь. Антонио вызвался добровольцем дежурить по часу каждую ночь, в противном случае люди могли оказаться заживо погребенными в песке; оторванные ветром обломки использовали для того, чтобы соорудить укрытия для слабых и уязвимых. В этой безжизненной пустыне песок лез в глаза, ноздри, забивался в рот и уши. Люди ели песок, дышали песком, он слепил им глаза, бескрайний пляж
Еды было мало, и лишь один источник воды на первые двадцать тысяч прибывших. Больных никто не лечил. Тысячи раненых были эвакуированы из госпиталей Барселоны, у многих началась гангрена. Охранники изолировали тех, у кого были явные признаки дизентерии; обычно их распознавали по отталкивающему зловонию, исходящему от человека, — всех оставили гнить в импровизированном карантине. Часто встречались и другие заболевания: туберкулез и пневмония были обычным делом. Каждый день мертвых закапывали глубоко в песок.
Больше всего Антонио ненавидел, когда их массово водили испражняться. Для этих целей были отведены определенные места у моря; он страшился тех мгновений, когда наступала его очередь испражняться в море под презрительными взглядами охранников. Это было унизительнее всего — когда его приводили в вонючий район пляжа, где ветер кружил изгаженные клочки бумаги, а в воздух вздымался столб песка.
Если не считать этой ежедневной рутины, время на пляжах как будто остановилось. Постоянные приливы и отливы, их безжалостный глухой рокот отражали безразличие небес к людской трагедии, разыгрывающейся на этих песках. Дни превратились в недели. Многие люди потеряли счет времени, но Антонио продолжал делать зарубки на палке. Для него это занятие хоть как-то облегчало невыносимо медленное течение времени. Некоторые, боясь, что могут сойти с ума от скуки, придумывали способы, как с этой скукой бороться: они играли в карты, домино, занимались резьбой по дереву. Некоторые даже делали скульптуры из кусков колючей проволоки, которые находили в песке. Время от времени по вечерам кто-то декламировал стихи, а иногда глубокой ночью из какой-нибудь палатки раздавался темный пронизывающий звук канте хондо [84] . Это был самый примитивный напев фламенко, но от его пафоса у Антонио мурашки бежали по телу.
84
Монотонная жалобная песнь.
Потом как-то вечером устроили танцы. Сначала охранники ошеломленно смотрели на происходящее, а потом и их заворожило увиденное. Смеркалось. Небольшая сцена была возведена из старых ящиков, которые люди нашли у палатки с провизией. Молодая женщина начала танцевать. Аккомпанементом ей служили лишь хлопки в ладоши, которые нарастали и вскоре превратились в целый оркестр: некоторые хлопали тихо, некоторые — отрывисто; этот звук то нарастал, то затихал вслед за топотом женских ног по доскам.
Костлявая танцовщица, вероятно, была когда-то вполне упитанной, но месяцы недоедания сгладили ее формы. Чувство ритма осталось жить в ее тщедушном теле, а болезненная худоба лишь подчеркивала волнообразные движения рук и пальцев. Пряди ее темных спутанных волос прилипли к лицу, словно змеи, но она не сделала ни одной попытки убрать их.
Может, и не было у нее юбки с тяжелыми оборками, которые кружились бы у лодыжек, не было аккомпанемента гитары, но она представляла себе и то и другое, как и окружающая ее публика. Ее лучшая шелковая шаль с оборками сгорела вместе со всем, что у нее было, когда в дом попал снаряд. Сейчас она вращала вокруг себя оборванный платок, изношенная кромка которого была лишь отдаленно похожа на щедро украшенный кистями край шали. Публика собралась быстро, мужчины, женщины и дети стали свидетелями неуместной в этом бездушном окружении чувственности и страсти. Танец заставил их забыться и на время заглушил шум волн. Она танцевала и танцевала в холодной ночи, даже не вспотев. Когда, казалось, ей уже нечего было предложить публике, она вновь начинала негромко топать каблуком. На каждого зрителя нахлынули воспоминания о праздниках и счастливых временах, которых теперь их жизнь была лишена. Каждый зритель в своем воображении сейчас был где-то далеко, за горами, в родном городе или деревне, с друзьями и родными.