Возвращение
Шрифт:
— Бесспорно. Огарев, к слову сказать, почти разорился сейчас с теми же преобразованиями. — Александр вспомнил недавнее горькое письмо Ника из Старого Акшена о тамошних его реформах. — Крепь — растление народа, не говоря о скором его вырождении.
— И в этот двенадцатый час тягости, дошедшей до предела, что же делать нам — ужели только прививать обществу широту и гуманность? Мы были б правы, если бы у нас в запасе было двести лет! — вновь горячечно выдохнул Бакунин.
— Многое сейчас меняется, — заметил Белинский, — идет новая полоса… Уже начинается она и в России. Промышленные артели и заводы… А разовьется быстро. Русское дворянство будет вынуждено обратиться к предпринимательству — по
Павел Анненков продолжил отрадным тоном:
— Чугунные дороги… которые теперь неостановимо начнут строить. Молотильные машины в усадьбах… Да недешевы — четыреста рублей серебром…
Итак, неизбежное? Однако что за блага несет с собой капитализм? Александр размышлял вслух:
— Заметим хотя бы, что буржуазное «юри» осуждает убийство легче и снисходительнее, нежели воровство… Подобное выявляет во всей полноте духовные основания общества. Чего же ждать тут человеку? Разве что российские западники, выезжающие за границу на курорты, могут считать увиденное здесь достижением, и странно было бы удовлетвориться этим. С другой стороны, уже сейчас заметно новое качество обретают промышленные работники, сбитые вместе… Но придет ли вместе с буржуазной активностью и народное пробуждение? Как знать, ведь капитализм несет с собою еще больший гнет и все возрастающую мощь подавления протеста…
Бакунин сказал страстно:
— Избави бог Россию от буржуазии!
Оптимистичнее был настроен Белинский: прогресс реален и непрекратим, поскольку стремление людей к более разумному быту естественно и не может быть отменено. Обличать имперские гадости, расширять кругозор и поправлять мозги — не только пропагандой, но и химией, математикой, чугунными дорогами… Пробиться к другой жизни и другому человеку!
Герцен был насторожен. И не соглашался впрямую ни с одной из сторон. Уделом Искандера размышляющего было предостережение и прозорливое сомнение. Которое все же не обивало крыльев, но тревожило и проясняло взгляд.
Он не уверен, что прогресс материальный столь уж неуклонно ведет за собой прогресс духовный… Может быть, существо обыденной жизни, как правило, чуждой крайних устремлений к добру ли, злу, при достигнутом пошлом буржуазном довольстве — это именно безмысленная дремота? Или безмысленное же бурление?
Проблема человека — не меньшая огромность, чем социальные проблемы, и он пытается ставить ее. Ибо посмотрим на сегодняшний Париж… Граждане его живут — потому что родились. И живут именно так в силу устоявшейся привычки и самосохранения. Добираются наконец к тем же воротам кладбища, куда уже доехали их родители. Вместе с ростом зажиточности в них отнюдь не пробудились самопроизвольно мыслители или борцы.
Может быть, единственная надежда — на взрослеющие «молодые страны»? Он боится для России мелкого благополучия, она не должна разменять себя на алтын. Но над расширением сознания соотечественников — надо работать.
Подумал не в первый раз о том, чтобы завести именно здесь и теперь русский печатный станок.
— Позвольте мне, Александр Иванович!.. Я войду без доклада — автор.
Вам, может быть, покажутся странными мои вопросы. Но, знаете, как в театре — дальнейшего развития действия не знает публика, не вполне ясно оно даже актерам и режиссеру: если это большое произведение, то оно каждый раз рождается заново, по тем же законам, что и жизнь, и порой яснее всего все происходящее… суфлеру, который имеет перед собою выверенный текст. По отношению к вашему времени мы, пожалуй, в той же роли — осведомленные об историческом сюжете, но мы меньше знаем о других его вероятных путях, скрытых влияниях и возможностях. Ну а по-настоящему выявит
Быть может, так: психологически трудно сказать себе, если думаешь о будущем близкого существа или своей страны, что путь, который тебе придется посоветовать им, — не тем ближним угором, а неведомыми тропами, мучительными обходами. Трудно сказать такое непререкаемо.
Мой собеседник улыбается сочувственно к прозвучавшим рассуждениям и слегка насмешливо. За ним тот довод, что, минуя частности, — сбудется главное! Сбудется сказанное им об особом пути России. Я, гость в его кабинете, вижу, что это он знает заранее. И тогда права одушевленная и сострадающая мысль! Именно ее минует своим разрушением время.
Стрекотали хрупким механизмом массивные швейцарские часы на письменном столе.
— Может быть, еще вот что, — произносит хозяин задумчиво. — Детали убеждений и учений (не самая их сердцевина) происходят еще и из темперамента. Ваш покорный слуга энергичен в утверждении и отрицании, легче переносит удары, вообще действия и борьбу, чем затяжное прозябание, ожиданье. Человек порой — именно в деталях… И в мыслителе — не меньше человека. Дрогнет душа, равно как и себе, предсказать не борьбу, а долгую тяготу — России… Бог весть, как еще исхитрится жизнь, не доломает ли мне хребет и все мои верования, но решусь на все, на долгую свою тяготу решусь, если это будет нужно ей. У меня в России есть мой народ!
— Тяжкая вещь решимость. Если бы знать, сколько выпадет и сколько может вынести человек…
— Всё так… но не опасайтесь, гость из будущего века, я не спрошу вас о том, что будет дальше. Я понимаю правила нашего разговора: спрашивать о том, что будет впереди, можете только вы у нас… не наоборот. Так поразмыслим с вами о решимости и о судьбах. Думали ли вы когда-нибудь о том, что судьба полугероев и полурешившихся во все времена не слишком отличалась от доли прочих — в основном тем, что они не сделали дела. Их сметает тот же вихрь. Прятавшийся в своей прихожей в «сенатское утро» князь Трубецкой разделил участь остальных в нерченских рудниках. Наконец, все, все мы уравнены в самом главном — никто не бессмертен!
Устои личности в полувремя безликих полусобытий также не нуждаются в нагнетении сложностей и оттенков… Как писал о потребностях дня Белинский, «теперь всякое простое, честное убеждение, даже ограниченное и одностороннее, ценится больше, чем самое многостороннее сомнение, которое не смеет стать ни убеждением, ни отрицанием и поневоле становится бесцветной и болезненной мнительностью». То есть нужны простые и отчетливые убеждения, но мало их. Наше положение демократов прежде самой возможности новой жизни — трагично… Так что наше счастье, участь, или, вернее сказать, достоинство, которое также удается сохранить не многим, оно в том, чтобы наполнить жизнь делом. Другого счастья не дано.