Возвращение
Шрифт:
— Что ж, у искусства и пропаганды условный объект, они обращаются к лучшему в человеке. Может, и нарастут такие крестьяне! — Он чувствовал теперь в себе столько уверенности, что даже непонимание «своих» уже не могло его потрясти.
— Еще вот что. Ты требуешь, чтобы для твоих брошюр писали, когда уж за одно былое знакомство с тобой многие могут пострадать. Какие головы окажутся тогда потеряны, подумай, мил-Саша…
Боль у него в груди скоро прошла, осталось недоумение. Да полно, сам Герцен не избегал когда-то опального Чаадаева! Впрочем, Щепкин не за себя… Благородно печься
Вот что он сказал бы старым знакомцам: бойтесь, но не давайте побеждать себя этому чувству, страх — втягивающее ощущение, он — принцип, на котором основано все здание реакции…
— Михаил Семеныч, светлый!.. Ведь не требуют же, скажем, от военных их семьи, чтобы те прятались в обозе! Мы — именно солдаты, мы бьемся. Только школяры могут считать, что вразумляют идеи, — воспитывает весь строй жизни, в этом смысле российская жизнь — угашает лучшее в человеке. Надо противостоять!
Славный гость был согласен, но все же…
Долгие часы продолжался разговор.
— Ах, если бы тебе все-таки бросить здешнее и уехать в Америку, милый!
Огни дорогие, манящие, разметанные непогодой, думал, слушая его, Александр Иванович.
Глава восемнадцатая
Российские перепутья
Было много до предела трудных вопросов, которые должен был решить для себя Герцен, направляя деятельность своей типографии.
Россия вступила в Крымскую войну. Бойкое намерение царского правительства укрепить и раздвинуть придунайские границы повлекло за собой втягивание в конфликт Турции; далее войну Петербургу объявили Англия и Франция. Вести книгопечатание на вражеской территории — на такое нужно было решиться. Но Герцен верил, что чистота намерений все превозможет.
Молчать же о крымской трагедии было бы пособничать неслыханному человекоубийству и казнокрадству на крови…
Поражение николаевской армии в войне неотвратимо приближалось и было подготовлено изнутри. Решающих побед союзных против России войск не было, но страна медленно истекала кровью. Полураздетая, с нехваткой снарядов и провианта, со штабной бестолочью, русская армия тем не менее показывала удивительную храбрость, чудеса стойкости. Столь же баснословным было и воровство в ее верхах… Угроза поражения не могла не всколыхнуть Россию, скупые сведения о размахе хищений проникали даже и во внутреннюю печать.
Был вскрыт сговор интендантов, продававших перевязочные средства англичанам. Горстка врачей принимала непрерывный поток раненых, медики спали по три часа в сутки. Сестры-доброволицы застрелили аптекаря-вора…
Не хватало госпиталей, корпии, даже носилок. Тысячами заполнялись «скорбные листы». Дальше уже не стало возможности их оформлять. Огромное количество раненых оставалось на поле сражения.
Впереди — гибель русского флота, трехсотсорокадневное мужество осажденного Севастополя, поражение под Евпаторией; в 1855 году последовала похожая на самоубийство смерть Николая I… Даже самые осторожные в российском обществе постепенно склонялись к мысли, что именно бедствия и поражения приведут в конце концов к переменам
Несмелая наша родина! Севастопольский солдат, израненный, но твердый как гранит, испытавший свою силу, неужели он все так же подставит свою спину под палки? — спрашивал себя Герцен. Что же будет с Россией дальше?
Как нужны были вести из дому! Скажите, бога ради, не раз обращался он в письмах к московским друзьям, что заставляет всех вас хранить со мной такое полное молчание?
Сначала ему казалось совершенно невозможным работать без их помощи. Но пусть так. Хотя бы и без них!
У него созрел замысел регулярного издания «Полярной звезды». Необходимо выступать чаще, энергичнее!
Англию посетили великие княжны Мария и Ольга, и русский посол преподнес им по экземпляру «Крещеной собственности» — новой герценовской брошюры, она — своего рода достопримечательность. И популярная британская газета «Лидер» извещала читателей: «С каждым днем Лондон все более становится мировым центром умственного движения. Знаменитый русский эмигрант г. Герцен (известный на родине под псевдонимом Искандер) основал здесь на собственный счет русскую типографию».
…Не столь уж давно была пора, когда университетские лекции Грановского встречались криками, овациями. И когда даже салонные дамы толковали об истории и философии. Кануло. Вновь теперь привычно замещено ужинами, балами. Москва становилась почти провинциальной. Белинский писал когда-то саркастически о том, что реакция никогда не бывает умеренной. Ущемление высоких сторон жизни приводит к выпячиванию противоположных. Публичные лекции Тимофея Николаевича были теперь редки, убывал интерес к ним.
Вечером Грановский собирался отправиться в клуб на пару со старинным своим «двусмысленным» другом Василием Петровичем Боткиным (тот не раз передавал, с прибавлением от себя, нечто сказанное за спиною, втравливал его в пустоговорение и дрязги). Ну да с кем же общаться?
Василий Петрович вызвался свести его с издателем, собиравшимся затеять новый журнал. Ему, может быть, подойдут статьи Тимофея Николаевича об Испании — там в средние века были конституционные формы, до которых еще расти современным обществам. Переговоры оказались в своем роде примечательными: Грановский, устало и терпеливо улыбаясь, говорил о парламентских институтах, издатель — о цене, благо еще, что извинился: только начинает дело, стеснен в средствах…Журнал так и не будет дозволен, и издатель канет куда-то.
Засиделись до замены свеч. С началом Крымской войны воск в свечах стал скверным и чадно истаивающим, добротный шел на литейное дело; но и пушки были также плохи, их разрывало на бастионах Севастополя, калеча заряжающих.
Было уже за полночь. Тимофею Николаевичу вспомнилась жена Лиза — с доверчивой улыбкой и воспаленным в последнее время румянцем. Воспоминание слегка согрело его. Лиза всегда бессонно ждет его возвращения и от беспокойства не может заниматься рукоделием или читать, сидит за столом в его кабинете, положив в круге света голову на исхудавшие руки.