Возвращение
Шрифт:
К тому же очень неожиданные знакомства детей. Герцена поразили примитивные интересы их круга. Они же сетовали, чтоон разогнал их приятелей. Вотон, снова пытаясь разобраться в происходящем, скрепя себя, появляется на очередном их вечернем рауте. Обсуждались питерские светские новости (во Флоренции немало аристократических путешественников) и Сашина манера держаться на лекциях. Старый скептик, он хмур и сдержан. Но гости действительно… расходятся. Всем чуть неловко. Он тут слегка чужой.
Он с горечью заметил в поведении детей ошибку, от которой он их предупреждал: они ищут какого-то «полного счастья». Что показывает,
О том говорилось и в его статье «По поводу одной драмы»: «Чем более человек сосредоточивается на частном, тем более голых сторон он подставляет ударам случайности. Люди, основывающие все благо своей жизни на семейной жизни, ставят дом на песке…Приобщаясь к «универсальной жизни», любящие укрепляют существующую между ними связь, страстность не утрачивается, но преображается, теряя свою дикую, судорожную сторону… По мере расширения интересов, уменьшается сосредоточенность около своей личности, а вместе с ней и ядовитая жгучесть страстей».
Неожиданно он узнал новость: Саша женился… И разговор об основах семьи и чувствах стал конкретнее, драматичнее. Герцен просил сына подождать со свадьбой год. Саша ответил чуть снисходительным, мягким и непреклонным голосом: «Это будет, отец…» Вскоре, в августе 68-го, он обвенчался с Терезиной Феличе. Герцен воспринял их брак как свое поражение. То же, что у Огарева с Мэри… Он мечтал для сына об образованной русской жене. Терезина была дочерью здешнего старьевщика, молодая работница. Привлекательная, сложенная, как статуэтка, но без каких-либо знаний и сложившихся интересов. (Ужели пришло пошлое время синицы в руках?!) На удивление не умеющая ничего делать… Управляться с их первенцем Владимиром ей будет помогать целый штат прислуги и кормилиц.
Их брак окажется очень странным. Без теплоты между ними и с легкой неприязнью Терезины к родственникам мужа. «Вражда к привилегированным? — размышлял о ней Герцен. — Но зачем же она сама больше аристократ, чем мы?..»
Пока же еще не свершилось — они толковали о жизни. Саша заявил, что брак, может статься, вообще несчастье, а уж там все равно — жениться на Терезине или на Акулине!
— Что за ребяческий взгляд!
— Это ведь не я, это Ага…
— Не вообще несчастье! Счастье возможно, если есть взаимное уважение и равенство развития. Огаревская теория не годна уже потому, что ничего не дает взамен скептицизму.
Но нет, сын хотел идти своим путем. И упрекал Александра Ивановича в давлении на Тату. Все это проповеди (он имел в виду слова отца, не раз слышанные ими) — им же пора жить! Нет, возражал Герцен, он не против всякого замужества для Таты: князенька ли (да хлыщеват), Гуго ли Шифф, — но она сама видит, насколько он узок и поверхностен… Ей просто невозможно выбрать из неподходящего. Она в отца — пусть поймет это сын!
— Нет же, Патер! Давление твоих оценок было всегда, вспомни, еще в ее семнадцать лет она слышала постоянно «они все чужие», и было поощрение: «Расти русской девушкой…»
— Да, Саша! Все мои мечты (я не могу не говорить
Однако упрек Саши в том, что он мешает судьбе дочери, запал в его душу. Александр Иванович пытался решить для себя, так ли это? Была обмолвка со стороны Таты (в разговоре с нею самой), что все-де для него «не то»… что же — то? И она долгое время так считала. Отсюда она странна и одинока на деловитой и шумной европейской ярмарке.
Вспомненное приоткрывало неожиданную глубину проблемы. Он верил когда-то, что его дочь защитит от подобного несчастья русская среда. Передовая и мыслящая родная среда. Но нет ее… Стало ясно, что Тата в растерянности и тревоге и что она пытается изменить себя внутренне… может быть, ломать себя изнутри.
Он решил было поговорить с ней об этом, он не хотел таких перемен в родном человеке и должен был предостеречь ее, что они так и не удаются в конце концов, — верней того стойкость и самоуважение, горделивое отношение к отличительным своим качествам: тогда они броней твоею будут, а не тягостью… Но ему показалось, что Тата слишком далеко отчалила от всего прежнего, не хотела понять его. Невольно он закончил резкостью, сказал, что она проводит дни со своим приятелем красивым слепым Пенизи, правит ему для его заработка переводы из «Кто виноват?»… и чего угодно другого. Лучше бы тратила время на воспитание Ольги!
Понял, что ему нужно будет в дальнейшем вновь и вновь возвращаться к этому трудному разговору… будить!
…Александр Иванович ездил с детьми на побережье кататься на парусной лодке. Тот день стал для него как бы глотком воздуха…
Дочерна загорелый и неожиданно синеглазый моряк был приглядчив и весел, расположен к беседе со своими пассажирами. Однако одному Герцену пришло в голову заговорить с ним:
— По воскресеньям вы катаете туристов, а когда же отдыхаете?
Тот засмеялся. И заметил, что они, должно быть, республиканцы, поскольку приветливо обходились со всеми на пристани. Герцен подтвердил. Хозяин лодки сказал:
— Вы должны знать, что я тоже республиканец, стал им вследствие размышлений. Вы передайте своим друзьям, что если понадобится опытный человек, чтобы отвезти кого-то в безопасной лодке в любую точку побережья или во Францию для свершения святого дела, то пусть позовут меня, я готов.
Александр Иванович пожал ему руку. Тата же осталась довольно безучастна к согревшему его разговору. Они были много ближе с нею прежде…
Итак: чужой дома, чужой на чужбине. И дети живут своей жизнью. Невозможно, видимо, воспитать их лишь на основе передовых идей… Что же нужно? А вот — по Некрасову: «привычка к труду благородная». А для труда нужна цель — дело жизни и поприще. И окружение, для которого бы все это было повседневной реальностью. А также родина… Эта мысль (об особенно недостижимом) обдала его ужасом и тоскою. Все здешнее, благовонное, — не слишком ли пряно… как тлен?! Он почти ненавидел теперь этот город.