Возвращение
Шрифт:
Так в чем же сущность анархизма, который прогремит в недалеком будущем? Заметим, что сам его проповедник был глубоко человечен и заранее бы отрекся от такого его воплощения, как махновщина на Украине в начале следующего века. Отправная точка мыслительных построений Бакунина такова: «Пусть мои друзья строят, я жажду только разрушения, потому что убежден, что строить в мертвечине гнилыми материалами — труд потерянный». Он уже не надеялся на скорый переворот, но не мог остановиться в агитации…
Разрушение — это творческая страсть, утверждал он. И она есть в каждом — нужно только «расшатать». Это движение в семимильных сапогах, пусть даже при том мщение и вандализм. Куда тут поспеть Герцену с его
Он резко разошелся в ту пору с Герценом, с его «просвещенчеством», но близко подойдет к его взглядам позднее. Их споры были ожесточенны, и кто-то из двоих обычно хлопал дверью. У них теперь взаимное притяжение по старой памяти (стремление взглянуть друг на друга), но и жестокое отталкивание.
Последние годы Бакунина будут тяжелы. Молодые его соратники нередко оказывались грубо утилитарными, и он больно ушибался о них. Менялись времена и интонации, и мало кому становился понятен его романтизм и презрение ко многим общепринятым условностям. Он мог безоглядно одалживать деньги у всех вокруг, но и раздавал все, что сам имел. Незадолго перед смертью он путешествовал каждое утро за шесть миль в местечко Кашина, чтобы позавтракать у знакомых и что-то принести Антосе. Вскоре ему будет отказано и в этих крохах. А незадолго перед тем они жили на вилле Бароната, и старый мечтатель, чтобы успокоить «девочку», сказал ей, что он хозяин этого дома. Следовали оскорбительные для него разрывы с недавними друзьями.
В 76-м году, переживя на шесть лет Герцена, он умирал в клинике в Берне. Бакунин вел себя мужественно и жертвенно: он не может кормить Антосю и должен ее освободить… Отказывался от бульона, чтобы не жить. Но съел несколько ложек гречневой каши, которую ему принесла также пожилая уже Маша Рейхель: «Каша это другое дело».
В который уже раз Александр Иванович пытался объединить семью: это поможет вырвать из флорентийского окружения Тату и хоть что-то поправит в воспитании Лизы. Он едет в Ниццу. И везет младшей плавательный шар: пригодится летом. Скоро там соберутся и все остальные, кроме Саши.
С невеселым чувством Герцен вновь «собирал семью». Нужны были все новые силы для домашнего подвижничества. Между тем за полгода тихой, одинокой жизни он отдал бы лет пять из отпущенных ему… Горестно думал: «О Лиза, как она дорого стоит!»
Младшей скоро должно было исполниться двенадцать. Она была сейчас нескладным подростком: панталончики из-под юбки, длинные руки, длинные волосы, поднятые над крутым лбом, прямые, в мать. Лицо ее, похоже, всегда сохраняло нелюдимое выражение. Нарядно одетая, она встречала вместе с матерью Александра Ивановича на железнодорожном дебаркадере в Ницце. Ей нравились ее новые светлые ботиночки лаковой кожи, и это значило: по некоему противоречию чувств она будет пинать ими камни мостовой и скоро обратит их в старые. Герцен был заранее тронут возможностью увидеть ее, что-то в нем было размягчено… Он всегда считал, что натура у Лизы превосходная и грациозная, верил, что удастся «исправить» ее. Она сказала по-русски, со своею англо-французской картавостью: «Дядя, мы вам очень рады!» Она уже знала., что Александр Иванович — ее отец (Герцен потребовал от Наталии объяснить все дочери), но это также
Ежедневно совершались маленькие домашние «казни». Когда Тата, Лиза или приехавшая с фон Мейзенбуг Ольга были в чем-то виноваты, следовали сокрушительные истерики Наталии Алексеевны и разбирательства происшествий. Больше всего доставалось Лизе, так как Наталии было то и дело стыдно за ее «невоспитанность». И, кажется, младшая с неприязнью относилась к Александру Ивановичу уже потому, что его приезд усиливал ее шпыняния. Герцен в отчаянии потирал виски… Он не мог что-либо изменить в себе и не мог — вовне. «Гуманность — основа моего характера. Украли у меня кошелек, я посетую — и баста, а начни вора при мне пытать — я за него лягу костьми». А тут дети… Пусть в чем угодно виноваты! Без ума любить и без ума терзать — как такое совмещалось в Наталии? — спрашивал он себя.
Что же предпринять? Он решил было поместить младшую в школу-пансион в Брюсселе, известный сносным обращением с детьми. Но из Бельгии только что выслали эмигрантов. Больше Герцен о тамошнем пансионе не вспоминал.
У Лизы, на его’ взгляд, были дивные задатки: ум и память, удивительная проницательность, однако при этом постоянное одиночество, нервозность, отсутствие дома и каких-либо устоев. Для острастки в основном, к ней была приставлена теперь недалекая и тягучая мисс Турнер, но Лизхен, кажется, поклялась свести ее с ума… Такова была жизнь его младшей дочери.
Проблема и с Олей. Истово немецкий дух и аристократизм, как его понимала мадемуазель Мальвида («Извиняюсь за выражение, носовой платок» — иначе она не могла о нем сказать), ужасно, если это пристанет к Ольге. Герцен считал, что ей прививается старость и манерность. В будущее и вовсе не приходилось заглядывать. Он угадывал, что Мейзенбуг «мягко ненавидит» все его самые дорогие убеждения и «спасает» от них Ольгу, увидеть ее преуспевшей было бы для него подобно катастрофе 52-го года…
Масштабные интересы спасли бы дочь. Но чем им заняться с Мейзенбуг? Деятельность ведь не выдумаешь, понимал он. В приморскую непогоду в Ницце мадемуазель воспитательница перемогалась. И они намекали об отъезде… Что же, Александр Иванович не хочет держать при себе дочь всего лишь по закону. Не верит в такое свое право, если душа ее с Мейзенбуг. («Кукушка наоборот, унесшая птенца!..») В дочери уже проступала та же, ее, нетерпимость, облеченная в мягкие слова. Наконец Оля высказалась откровенно: «Вы не должны разлучать меня с матерью!»
Он без гнева, но с грустью смотрел на нее. Дочь была «породиста» и красива. Она неглупа, но, по его наблюдениям, страшно занята собой. (Она станет впоследствии благополучной супругой деятеля французского просвещения Габриэля Моно.) Чтобы Оля не забывала язык, Александр Иванович с Татой подбирали для нее русские стихи. Она принимала их как лекарство.
Они собирались с фон Мейзенбуг в Париж, где дочь хотела брать уроки у певца тамошней консерватории, и, может быть, она поступит на сцену. На обучение ей нужны были четыре тысячи франков. Голос у Ольги был скорее камерный… Герцен вынужден был сказать, что средства на образование — его долг, но на праздные развлечения невозможно. Они уедут вскоре просто жить своей жизнью… Да, «главная жизнь в детях!..».
Шла зима 1868 года. На душе у него было тускло. Штормило. И, как обычно возле Наталии Алексеевны, воцарилась нервозная атмосфера, в силу чего все капризничали. Он очень устал в жизни… Его приводило в отчаяние ее стремление все декларировать и бесконечно выяснять отношения. Она не замечала, как они рушились при этом. Ей нужно было все проговаривать. Их жизнь была изустной. Но ведь должна же быть такая простая вещь, как фон обыденного доверия, на котором можно что-то не заметить и простить, просто пощадить иной раз…