Возвращение
Шрифт:
Он не знал о себе, что в нем «столько любви и нетерпимости»…
Еще одно здешнее наблюдение, показавшееся ему поразительным: то, с кем близки и дружны его дети. Впрочем, поражало оно только его. Саша и Тата стали здесь удивительно небрежны к самим себе и друг к другу. Сын ответил на его вопрос об этой их знакомой: «Кити мила… пуста, правда. Конечно, «камелия»… Ну да Тата не принимает ее всерьез».
Речь шла об аристократической приятельнице дочери, путешествующей по Италии с родственницей. Александр Иванович сказал Тате: не могла бы ее гостья перестать кокетничать в самой разнузданной манере хотя бы с ним?! Кити Володимерова была с чрезвычайно развитыми формами и воображением.
Александр Иванович внутренне сжался. Старая истина: у пристрастия глаза завешены! И все же увидеть в друзьях у дочери эту позолоченную куклу было для него не менее неожиданно, чем если бы Тата, к примеру, сломала позвоночник… Нечто близкое к тому по смыслу ожидало ее впереди.
…Бакунинский фаланстер, или «братство», возник в Неаполе еще в 1864 году. Тогда в нем было едва с десяток человек, через несколько лет — уже с полсотни.
У них не было единого места поселения. Это сообщество со сходным образом жизни и воззрениями, рассеянное по чердачным помещениям пригорода. Почти все они были стеснены в средствах и ютились в комнатах без всяких удобств — пока вытерпливали домовладельцы. А подвал почтовой конторы «братство» арендовало за гроши под свою типографию, все мужчины работали в ней по очереди. Бакунин именовал свою коммуну международной организацией социалистов. Вокруг него группировались горячие молодые люди — Кафиери, Фанелли, Малатеста, де Губертис, греки, мадьяры, немало русских, дамы…
В своей социальной программе «братство» провозглашало: полное равенство для всех, равноправие женщин, свобода брака и усыновление обществом детей, отмена права наследования. Бакунин считал, что все это осуществится в полной мере лет через пятьдесят — сто. Но по возможности старался воплощать эти принципы в быту коммуны уже сейчас: общее имущество, никаких привилегий или предпочтений, кроме выбора наиболее близких людей для общения, никаких тайн. (Он не заметил, как пришел кое в чем к жесткой регламентации, которая возмущала его в построениях утопистов.)
Коммунары будоражили общественное мнение. Достаточно было уж того, что их дети одеты почти в лохмотья. Сам Бакунин проживал на четвертом этаже, под накаляющейся черепичной крышей, в убогой норе с узкими железными койками и горами табачной золы на столе, совсем как в 48-м году. Тут же ютилась Антония с детьми.
Облик его теперь был вполне фантастичен: он сгорблен, с кудрявой всклокоченной головой. Величественно не вписывался в любую обстановку… Маленькая полька, его Антося, достигала ему едва до груди.
В пожилом возрасте Бакунин в значительной мере потерял легкость устранять внешние препятствия. Вот в очередной раз полиция пытается выдворить его «братство» из города. Сунулись прежде всего взламывать двери типографии. Анджело де Губертис принялся было произносить речь о благих целях их союза, Бакунин же не поделикатился — и на щеке одного из филеров появился след, напоминающий удар подковой. Выпяченный подбородок и бешеные глаза Михаила Александровича…
Пока что отступились, более опасаясь физической силы синьора Бакунина, чем поверили, что «братство» безопасно.
Все же его членам пришлось перебраться, в Ниццу. Здесь вскоре также начались газетные толки об их атеизме, женщинах без шляп и нищих эмигрантских детях. Простой народ… проще. Почти так же жили поденщики и фабричные работники на окраинах города, они не столь усердно искали «грязь» в необычном явлении коммуны, полагая, что ее непременно-де
«Бакунята» в основном тратили свои силы на то, что с немалым трудом зарабатывали на жизнь, да еще занимались агитацией. К чему в таком случае шифры, специальные чернила и условные знаки? — удивлялся Герцен. Бакунин не мог просто идти, он должен был продираться сквозь дебри…
Летом 1869 года в коммуну приехал Нечаев. Он ратовал за кинжальное сплочение «братства» и за увеличение числа его членов любой ценой: скомпрометировать такого-то, чтобы привести его навсегда в подполье, чтобы вырвать его из круга общепринятой морали… Бакунин в повседневной жизни слишком добр, чтобы различить предельно реальное содержание этих «фраз», и поначалу они были увлечены друг другом. К тому же из Женевы Бакунин вырвался с немалыми потерями — утинская травля коснулась и его, Бакунин был оглашен в печати как «царский агент». (Невероятные его идеи не в первый раз вызывали вопрос: не провокатор ли он?) Ему был дорог молодой соратник.
Михаил Александрович почти не имел средств к существованию. Его имения в России были конфискованы еще в юности. В письме к сестрам он сетовал: «Долги меня давят. Мне грозит голодная смерть». В 68-м году Антония увлеклась итальянским адвокатом Гамбуцци и ждала от него ребенка. (Они повенчаются после смерти Бакунина.) Ситуация эта не стала трагической для Михаила Александровича: теперь его очередь спасать «маленькую спасительницу». Антося была кроткой, действительно кроткой — принимающей все удары судьбы как заслуженные, и кроткой — не решающейся самой выбрать какой-то путь и пойти им до конца. К тому же Карло Гамбуцци был тоже беден. Бакунин знал единственную ценность в мире — свободу, и он посылал Антонии деньги якобы от эмигрантских союзов, чтобы она не чувствовала себя зависимой от него. А когда Антония с другом оказались без крова, вновь принял ее к себе. Он изловчался и кормил детей. Усыновил мальчиков. У него поселился и приехавший из Сибири отец Антонии Ксаверьевны.
Численность бакунинского «братства» постепенно росла. Кудесник пропаганды, Михаил Александрович пытался было использовать для революционного дела даже и масонов, ему казалось, что для этого надо только заменить их культ бога культом человека. Но толку с ними не вышло, и пропагатор был ославлен в печати. Разочарованы их индивидуализмом… Но ему удалось вовлечь в коммуну многих. Сила его внушения была такова, что разагитированные, случалось, не спали ночь, думая о «гнусности и бесполезности своей жизни», и подавали в отставку на службе.
К чему же призывал Бакунин? В эти годы он резко расходился с Герценом в воззрениях, тот считал опасным и пагубным для будущего направление Бакунина. Он писал о нем в тот период: «Пожилой ребенок доигрался с Нечаевым до идейной разнузданности. Язык его точно накануне катастрофы, его тешит подавлять одних и быть пугалом для других. Развязывать инстинкты в отместку за скверну жизни, рушить прежде в душах многое!.. Я думаю, это никогда не будет на знамени! Я его считал рыцарем…»
Его анархические фразы прежде виделись Александру Ивановичу по большей части игрой его фантазии. Считал, что не стоит анализировать эти мерцающие образы — они блекли при этом, и было жалко радужных птиц… Теперь же, в свете того, как бакунинские тезисы прорастали в умах его последователей, не мог не видеть тут идейной спекуляции.