Возвращение
Шрифт:
Там за лонной костью находятся ворота жизни, которые с момента той ужасной ночи родов нужно держать закрытыми и защищенными, как святое место.
Святое место?
Да, ее мысли и правда идут в этом направлении, поймет ли кто почему?
Поймет ли Бог, или ее мать, или другая женщина?
Нет, никто не поймет. Она одинока в своем решении. Больная женщина с мужем и ребенком. И наконец-то он понял и принял существующее положение вещей. Никогда больше она не подпустит его к себе, и теперь наконец
Но цена?
Она и раньше понимала, что придет час расплаты за этот покой. А теперь? Почему цена так высока?
Эта мысль ужасает. Это даже не мысль, лишь фрагмент сна… картина, запавшая в сознание так ярко и с такой необъяснимой ясностью, что она сама ничего не поняла.
Вернее, поняла, но не осознала.
Увидела, но не приняла.
Она поднимается, зажигает свет над раковиной и наливает воды в кастрюльку.
Пока вода закипает, пока она стоит и смотрит, как со дна поднимаются пузырьки и лопаются на поверхности, она думает об Андреа.
Андреа спит в комнате за стеной детским безмятежным сном. Два года – если точно, то два года и два месяца, а сегодня ночью ей хочется быть точной – она спит под одеялом, которое бабушка связала крючком, и посасывает два пальца. Ей не нужно смотреть, чтобы видеть. Образ дочери витает везде и возникает перед глазами в любой момент без особых усилий с ее стороны.
Андреа. Единственный ребенок, которого им суждено иметь. То, что она выжила, просто чудо, и перед этим меркнет все остальное.
«Все?» – спрашивает она себя, зная ответ заранее.
«Да, все», – отвечает она, снимая с плиты кастрюлю.
Она отпивает чай и приоткрывает занавеску. В темном окне отражаются ее лицо и часть интерьера кухни. Она закрывает окно.
«Я не смею думать, – формулирует она мысленно свою позицию. – Не могу вспоминать. Должна отстраниться от этого. Когда в голове возникают эти картины, я должна научиться мысленно закрывать глаза».
Должна.
Ее уже нашли. Так сказала в магазине фрау Малинска с плохо скрываемым истеричным торжеством в голосе.
Они нашли ее около Гольдмарского болота.
Мертвой.
Задушенной.
Голой.
И вдруг в пустой кухне ее пронизывает такая дрожь, что она опрокидывает чашку на стол. Горячий чай течет по клетчатой клеенке. Стекает тонкой струйкой ей на правое бедро, но проходит несколько секунд, прежде чем она заставляет себя остановить этот поток.
Это было в ту самую субботу. Восемнадцать дней назад или что-то в этом роде. Как раз с того момента она пропала, эта потаскуха, именно тогда, должно быть, все произошло.
В ту субботу во второй половине дня. Эта картина тоже ясно стоит перед глазами. «Пойду нарублю немного хвороста», – сказал он ей, но в голосе и взгляде чувствовалось что-то узнаваемое, что-то, что она очень хорошо в нем понимала, если хотела.
Но почему
Он вернулся поздно, и она сразу поняла: что-то случилось. Неизвестно что, но что-то случилось.
Она видела это по его большим беспокойным рукам, которые не находили себе места. По венам, пульсировавшим на висках. По его взгляду, который взывал о помощи и облегчении боли.
По страху, который пронизывал его тело.
Она видела, но еще не понимала что.
А теперь она знает. Она вытирает рукой бедро и чувствует, как снова возникает боль. Знает, что ей нельзя знать.
Никто не должен это знать. И она сама меньше всех. Образ Андреа влетает на кухню и целительным бальзамом ложится на жгучую рану жуткой догадки.
Ангел утешения.
Дитя забвения.
Ничего не произошло. Нет никаких предчувствий.
Только она.
Она снова встает. Подходит к шкафу и достает две таблетки из банки коричневого стекла. Запивает водой прямо из ладони.
От боли.
От бессонницы.
От снов, предчувствий и догадок.
«Почему?» – спрашивает она себя, снова поднимаясь по лестнице.
Я так молода. Я только начала жить, но уже связана по рукам и ногам.
Этим мужчиной.
Этой дочерью.
Этим больным телом.
Этим решением вечно молчать?
Часть VIII
16–22 мая 1994-го
С небольшого расстояния Мюнстер дал бы Леоноре Кончис лет тридцать – тридцать пять.
Когда он подошел ближе, то понял, что для большей достоверности нужно прибавить хотя бы лет двадцать.
Возможно, иллюзию создавало и то обстоятельство, что она позволила побеседовать с ней в этой плохо освещенной конторе, где в каждом углу стояло по такому длинному дивану, что им приходилось повышать голос, чтобы друг друга услышать. «Ее молодость существует в сумерках», – подумал Мюнстер.
Искать ее пришлось довольно долго. Отчасти оттого, что она больше десяти раз переезжала с тех пор, как встречалась с Верхавеном в конце семидесятых, отчасти оттого, что она переменила фамилию.
Но это всего лишь раз. Теперь ее звали ди Гоаччи, и вместе со своим пожилым супругом-корсиканцем она держала магазин яркой дамской одежды в центре Грунстада.
– Леопольд Верхавен? – переспросила она, положив одну затянутую в черный нейлон ногу на другую. – Почему вы меня допрашиваете?
– Это не допрос. Я просто хочу задать несколько вопросов.
Она закурила и поправила кроваво-красную кожаную юбку:
– Тогда давайте. Что вы хотите узнать?
«Не имею никакого понятия, – подумал Мюнстер. – Просто комиссар заставил разыскать вас».