Возвращение
Шрифт:
– Боярышня, меня боярин Данила попросил явиться сюда лечение проверить.
– Передай боярину нашу благодарность, Адам. Когда б не его помощь и не твои умения, пропали бы мы с нянюшкой.
Евдокия аж рот открыла.
И это ее дочь? Разумно так отвечает, спокойно, словно привыкла она к таким разговорам!
– Благодарствую, мил-человек, – подала голос и Дарёна. – Легче мне от твоих травок, скоро и на ноги встану. Устяша, вишь, настаивает, что мне еще пару дней полежать надобно.
– Вы позволите вас осмотреть? –
Раздражение чуточку улеглось. Все верно, его принудили сюда пойти. Еще и царевич… его только не хватало! Но хотя бы боярышня понимает, что к чему, и ведет себя уважительно.
Лекарь шагнул вперед и принялся осматривать няньку. Просил поднять руку, повернуть голову, плюнуть в стакан, разглядывал слюну на свет…
Боярыня следила за его действиями.
За Дарёну она волновалась…
И никто из присутствующих не заметил, как Фёдор сделал шаг вперед – и в ладонь Устиньи скользнул клочок бумаги.
Устя его больше от неожиданности взяла. А потом аж задохнулась.
Вот наглость какая!
Ту жизнь ей загубили, теперь и эту хотят?!
Да не бывать такому!
Устя отшатнулась – и поднесла руку к лучинке.
Фёдор сжал кулаки, сверкнул глазами… чего ему только стоило сдержаться! Клочок бумаги, тоненький, только голубиную почту на таком писать, вспыхнул и прогорел в мгновение ока. Устинье чуточку пальцы обожгло, но она даже не поморщилась, только пепел смахнула с руки.
Может, и случиться бы скандалу, да хлопнула дверь, и влетела в комнату Аксинья.
– Устинья! Маменька? Ой, а…
– Аксинья! – рыкнула боярыня. Ухватила родимое чадо за косу и потянула из комнаты. Вот еще новости – так-то врываться? Ни степенности, ни почтительности, ни воспитания. Явно услышала, что лекарь пришел, и примчалась любопытничать. Ой не ту дочку она розгой выдрала!
Не ту!
Исправить, покуда не поздно?
Аксинья пискнула, но за матерью пошла молча. Когда боярыня начинала гневаться, даже отец останавливался. Иногда.
Устя сделала демонстративно шаг так, чтобы ее и лекарь видел, и няня. Вот еще не хватало!
Сегодня он записочки передает, а завтра что? Не нужен он ей! Не надобен!
Фёдор зубы стиснул так, что на скулах желваки заиграли, но сказать ничего не успел – Адам повернулся к Устинье.
– Боярышня, я должен высказать тебе свое восхищение. Когда б за всеми больными так ухаживали! Дня через два твоей няньке можно будет уже вставать. Следов падения я не вижу, выздоровление идет превосходно!
– Благодарствую на добром слове. – Устя поклонилась. – Но без тебя, лекарь, я б не сделала ничего. Когда б не твои травы, не твоя помощь, нянюшке б куда как хуже было. Я – что, я только делала, как ты скажешь, а на это много ума и не надобно.
Вернулась боярыня:
– Что с Дарёной, лекарь?
– Боярыня, я могу лишь восхищаться. Боярышня Устинья
Боярыня поняла только одно.
Устя выходила свою няню. И Евдокия наградила дочь благодарным взглядом. Вслух она ничего не скажет. Но… запомнит.
– Надо ли что-то еще сделать, лекарь?
– Боярыня, можно продолжать то же лечение. Боярышня справилась великолепно.
Устинья поклонилась, потом отошла к Дарёне и принялась поправлять на ней одежду.
Фёдор сверлил ее взглядом, но молчал. А потом и уйти пришлось, потому как лекарь все сказал и дольше задерживаться стало невозможно. Пришлось кланяться, прощаться, пришлось убираться восвояси… И только пройдя улицу, только сев в карету, Фёдор дал себе волю. С гневом сорвал с шеи короб, грохнул его о пол так, что Адам с криком подхватил свое сокровище и принялся перебирать – не разбилось ли чего? Но все вроде как было цело…
Как она могла?!
Она записку даже не прочитала!
А Фёдор старался, составлял, писал… не так уж и много он написал, ну и что.
«Устинья, свет мой, выйди ночью во двор, к березе».
А когда вышла бы… Он специально так написал. Он бы и пришел, и перелез… уж договорился бы со сторожами! Ладно, этот… как его… Михайла договорился бы! Он уже пообещал!
А она даже читать не стала. Сожгла – и все тут.
Разнести бы что-нибудь, да в карете нельзя. Пришлось ограничиться злобным шипением. И ждать до дома Истермана, в котором Фёдор и дал себе волю.
Растоптал балахон помощника лекаря, зашвырнул куда-то парик, разбил окно… никто не лез ему под руку, даже Михайла. Только когда бешеный запал у Фёдора прошел, парень подсунулся под руку с кувшином ледяного кваса:
– Испей, царевич.
Фёдор едва не запустил в Михайлу кувшином. Но так соблазнительно пахло смородиновым листом и ржаным хлебом, так стекала по пузатенькому глиняному боку капелька ледяной воды… Царевич присосался к горлышку да и выдул половину. А там и вторую. Выдохнул, опустился на лавку.
– Она записку сожгла! Не читая!
Михайла и сам не ожидал такой радости.
Сожгла!
Не нужен ты ей! Что Устя могла царевича не узнать – не верил. Узнала. Наверняка. И свой выбор сделала! Только вслух Михайла сказал совсем другое:
– Царевич, так что ж ты гневаешься? Радоваться надобно!
– Чему радоваться?!
– Когда б она от тебя записку взяла да на свидание пришла… что это за девка, которая на все согласная?
Гнев Фёдора остыл так же быстро, как и вспыхнул. Царевич с интересом поглядел на Михайлу: