Возвращенное имя
Шрифт:
ИДЕН
Подошла глубокая осень, время завершения археологических работ. Пора было свертывать и наш лесной лагерь и подумать о судьбе его обитателей. Реальная жизнь вступала в свои права. А может быть, наоборот, кончалась жизнь реальная, естественная и начиналась жизнь искусственная, связанная с неизвестно зачем придуманными тяготами и ограничениями. Не знаю. Во всяком случае — пора.
Ребята и большинство сотрудников уже разъехались по домам. Коля увез с собой полоза, и он еще послужил причиной грандиозной ссоры в их коммунальной квартире. Рыжик, отпущенный Саней, ускакал в лес. После этого он несколько раз подходил к крайним палаткам лагеря, а потом и вовсе исчез. Васька-дрозд улетел вместе с другими дроздами. Улетела и сова. Печально и
У нас оставалось только несколько кур и один петух, по имени Иден. Наших несушек охотно взяла одна знакомая крестьянка. Она обещала, что на будущий год отдаст нам их или столько же других кур. Но вот что делать с Иденом? Его никто не хотел брать. Дело в том, что в каждом хозяйстве при курах уже имелся один петух, и он неизбежно стал бы драться с Иденом. То есть его охотно соглашались взять, особенно принимая во внимание его величину и вес, но только с тем, чтобы сварить, а нам было жалко Идена. Это был замечательный петух, петух-джентльмен. Недаром он имел такое имя и носил его с большим достоинством. Иден был высокий стройный петух с черным оперением и белой грудью, с острыми длинными шпорами. Он вырывал своими могучими лапами ямки для кур, чтобы им было куда нестись, бдительно охранял своих подопечных от происков котят, щенков, Рыжика и вообще всех недругов. Если ему кидали корм, то он сначала созывал кур, а потом уже принимался клевать сам. Просто грех было такого замечательного петуха извести на бульон или сациви. Мы, оставшиеся еще в лагере, долго думали, как поступить с Иденом. Неожиданно проявил сердобольность вообще-то чуждый всяким сентиментам Турчанинов. Он смастерил из ящика клетку, вместо крышки набил жердочки и посадил туда Идена.
На нашем тяжелом экспедиционном фургоне холодным ноябрьским утром, еще до рассвета, мы выехали из лагеря в Москву. Путь предстоял долгий и не особенно приятный из-за холодов и рано наступавших сумерек. Всю дорогу, продолжавшуюся около пяти дней, Иден досаждал нам по утрам, привыкнув кукарекать в час подъема на раскопках, в чем теперь не было необходимости. Турчанинов очень привязался к Идену и в течение всего нашего путешествия проявлял к нему неизменное внимание. Часто кормил, менял воду, а однажды, когда мы ночевали у дорожного мастера, у которого был курятник, даже пустил в него Идена, чтобы он хотя бы ночь пробыл в облагораживающем женском обществе.
Но вот наконец и Москва. При въезде в город Турчанинов загрустил. Он объяснил мне, что живет в одной комнате с женой, говорящим попугаем и тещей. В связи с этим очень боится за судьбу Идена. Его опасения оказались ненапрасными. Как рассказывал мне Турчанинов, приехав, он привязал Идена за веревочку к ножке обеденного стола. Попугай на это не сказал ни одного слова. Теща же, узнав о его намерении оставить Идена в живых, заявила, что она не будет жить в одной комнате с петухом и что пусть он выбирает: или петух, или она. Если бы у него была свобода выбора, как пояснил Турчанинов, то он ни секунды не колебался бы, но такой свободы у него не было, и заявление тещи носило чисто демагогический характер. Однако отдать Идена под нож или топор Турчанинов тоже был не в силах. Он оделся, взял петуха под мышку и бродил с ним всю ночь по холодным осенним улицам. Утром, совсем замерзнув и отчаявшись, Турчанинов пришел во Дворец пионеров одного из московских заводов и спросил, есть ли у них живой уголок. К счастью, живой уголок оказался, и Турчанинов, придя туда, стал рассказывать историю экспедиционного петуха Идена. От проведенной без сна холодной ночи или от беспокойства за судьбу Идена, но на Турчанинова снизошло такое вдохновение, что, по его собственному свидетельству, он совершенно заворожил ребят россказнями о необыкновенных качествах и не менее необыкновенных приключениях Идена. Не ручаюсь, что все в его рассказе было правдой, но желаемое
В характере Турчанинова своеобразно переплетались доброта, практичность и даже некоторая бесцеремонность. Зимой мне как-то попалась на глаза детская газета. В ней Турчанинов описывал живой уголок и самого Идена, сообщая о нем совершенно поразительные вещи, как например: Иден в настоящее время учится играть на гуслях. Я и не подозревал за Иденом таких талантов, однако, поскольку это было напечатано в нашей прессе, хочешь не хочешь — приходится верить. Кроме того, никто не может осудить Турчанинова за эти невинные, хотя и не бескорыстные развлечения. Ведь Идена-то именно он все-таки спас.
Так в том далеком уже сейчас году закончились истории с животными и птицами нашего лагеря. В последующие годы у нас снова было много всякого зверья и птиц, и с ними тоже происходили различные приключения, но это были уже другие птицы и зверьки, и истории тоже были совсем другие.
ПИСЬМО ДРУГУ
Пишу тебе из Пахры. В окно видны заснеженные сосны, стволы без вершин и комлей. Прямо к стеклу с наружной стороны примыкает кормушка для птиц. На ней суетятся, поклевывая хлебные крошки и сало, палево-серые поползни с длинными клювиками, синицы с черными галстучками на светло-желтых грудках.
Вот всплыло откуда-то воспоминание об одном из сильных впечатлений, или «открытий», детства.
Первый раз в жизни я побывал в театре, знаменитом тогда МХАТе, который и вправду был одним из лучших. Шла метерлинковская «Синяя птица». Совершенно оглушенный, взволнованный, брел я после спектакля домой и старался хоть о чем-то думать, чтобы как-то сдержать распиравшие меня чувства. Но даже мысли все время неотвязно возвращались все к той же «Синей птице». Я подумал о том, какое счастье было бы, если вот здесь, на московской улице, за поворотом, я увидел бы на ветке синюю птицу. Но вдруг в голову мне пришла мысль, что синяя птица замерзла бы, если бы мое желание осуществилось. Была зима, трескучий мороз. По обе стороны и без того узкого Камергерского переулка (сейчас он называется проезд Художественного театра) возвышались сугробы. Они были такие большие, что из-за них с тротуара мне видны были только бородатые головы извозчиков, которые, мерно покачиваясь, проплывали мимо.
На мне-то был романовский полушубок с серой оторочкой, меховая финская шапка, черные валенки-чесанки, а каково было бы на этом морозе синей птице! Мне стало стыдно за мое эгоистическое желание.
А немного времени спустя я попал на Миусскую площадь, где тогда находился птичий рынок. Был солнечный воскресный день. На площади тьма-тьмущая народа, кто с баночками и аквариумами, в которых прыгали циклопы, сверкали разноцветные рыбки, кто с клетками, плетеными ивовыми садками, проволочными ловушками, полными всевозможных птиц.
Проталкиваясь без всякой определенной цели, я неожиданно попал в довольно большой круг зевак. В центре его стоял высокий человек в распахнутой, несмотря на мороз, шубе. В одной руке у него было несколько стоящих друг на друге клеток, а толстыми пальцами другой он с необычайной ловкостью открывал поочередно дверцы клеток. Птицы вылетали и, поднявшись высоко над толпой, над темно-красной громадой мертвого собора, уносились куда-то в морозную дымку.
Человек отдавал пустые клетки мальчишкам, швырял им гривенники, а они подносили ему все новые и новые клетки и садки.
Я вспомнил про синюю птицу, которая по моей вине чуть не погибла среди сугробов, и сердито спросил:
— Зачем вы выпускаете птиц? Они же замерзнут!
— Да это синицы! — весело отозвался высокий человек и даже подмигнул мне.
Я весь напрягся: синицы — да ведь это же почти синие птицы!
— Ну и что же? — еще более сердито спросил я.
— Эх ты, москвич, ничего ты не понимаешь, — ответил высокий человек, — синицы привыкли жить в холоде. Кроме того, у них очень высокая температура — больше сорока двух градусов, они легко переносят мороз.