Возвращенное имя

Фёдоров Георгий Борисович

— С величайшим удовольствием, — отозвался он, и мы все трое отправились на городище.

По дороге Георге держался несколько впереди и шагал как-то особенно аккуратно по прямой.

— Скажите, пожалуйста, — обратился ко мне вполголоса Вениамин Иезекильевич, — почему он так странно идет?

— Не знаю. Вы его самого спросите.

Вениамин Иезекильевич откашлялся и в своей обычной безупречно вежливой манере обратился к Георге:

— Не сочтите за труд, Георгий Ксенофонтович, сказать, чем объясняется удивительная регулярность и направленность

вашей походки?

Георге только этого и надо было. Он буквально застыл на ходу, как бы боясь сбиться, и торжественно объявил:

— Мне нужно еще раз проверить расстояние от ручья до вала городища. Я иду точным мерным шагом римского легионера. Его длина была 0,679 метра, или, округляя, 68 сантиметров. Но я не округляю.

Посмотрев на голенастые тренированные ноги Георге, торчащие из выцветших шорт, Вениамин Иезекильевич со вздохом перевел взгляд на свои длинные и тощие профессорские ноги и с уважением сказал:

— Вот как? Даже не округляете?..

Но тут разговор оборвался, так как мы стали карабкаться на гребень вала, который в этом месте был особенно высок и крут, достигая 6-метровой высоты. В нижней части плато городища, на месте западины, виднелся темный четкий прямоугольник раскопа. В нем копошились рабочие, среди которых выделялся ярким платком, повязанным вокруг головы, Турчанинов. Он стоял в живописной позе, опираясь о лопату, и беседовал с каким-то молодым человеком в городском костюме. Зина, сидевшая на краю раскопа, поздоровалась с нами и оторвалась было от полевого дневника, чтобы подойти к нам, но Георге движением руки остановил ее.

— Это последний раскоп на городище, — сказал он, обращаясь к Вениамину Иезекильевичу. — И он закончится через несколько дней. Нам осталось снять последние тридцать — сорок сантиметров слоя с остатками фундамента, и мы дойдем до материка.

Осмотрев дно раскопа с многочисленными остатками камней кладки, я подумал:

«Это удивительно, но, кажется, Георге прав», — и сказал вынырнувшему неизвестно откуда Барабанову:

— Как, Саня, по-твоему, может это быть остатками фундамента донжона? Прав Георге?

— Суровая мысль, — пробурчал Барабанов, выразив этим одобрение на знакомом уже мне жаргоне молодых архитекторов.

Вениамин Иезекильевич вопросительно посмотрел на меня.

— Это наш старший архитектор Барабанов. Он разделяет точку зрения Георге. Возможно, они оба правы.

— Если это не остатки водоема, — задумчиво сказал Вениамин Иезекильевич, — то где же они? Люди не могли жить на городище без воды, особенно во время осады.

— Я измерил: до ручья ровно восемьдесят один шаг, то есть 54,999 метра, а тут, направо, должны были быть ворота, — сказал Георге.

Саня стал уверять Вениамина Иезекильевича, что следы водоема могли не сохраниться. Я тоже высказал несколько доводов в пользу этой гипотезы, но поймал себя на мысли, что убеждаем мы, собственно, не Вениамина Иезекильевича, а самих себя…

Уже после первых трех лет раскопок на городище Корчедар, начиная очередной сезон, мы каждый раз уверены были

в том, что он будет последним. Но жизнь неуклонно разбивала наши глубокомысленные научные предположения. Обычно это происходило к концу сезона. Как живое существо, не желающее расстаться с нами, Корчедар молча и терпеливо выслушивал наши рассуждения о том, что уже все открыто, что нам здесь, по существу, уже нечего делать. Потом, когда мы, убежденные в собственной правоте, снимали палатки и упаковывали вьючные ящики, он вдруг выдавал что-нибудь до того неожиданное и интересное, что приходилось снова разбивать лагерь, метаться по разным учреждениям в поисках дополнительных средств на раскопки, работать в холод и дождь. Он был поистине неистощим в своих выдумках. Никогда не возможно было предугадать, какое коленце он выкинет к концу сезона… Но на этот раз так не будет!

Нежась под лучами жаркого солнца, городище имело вполне мирный и даже какой-то домашний вид. Просто огромный бублик, метров 100 в диаметре, лежащий на склоне холма. Да и всей площади для неожиданностей оставалось всего-навсего 20 на 20 — около 400 м². Стараясь преодолеть ставшее уже суеверием представление о Корчедаре, я бодро предложил Вениамину Иезекильевичу: останемся в этом лагере до конца раскопок. Это еще дней пять-семь, не больше.

— С истинным удовольствием. Я вообще люблю острые ощущения.

— А я вам говорю… — несколько озадаченный, начал Георге, но тут к нам подошел человек, беседовавший с Турчаниновым.

— Разрешите представиться, я корреспондент молодежной газеты. Прибыл для собирания материала о вашей экспедиции, — сказал он.

— Ну, и каковы ваши впечатления? — осведомился я.

— О! Превосходный материал: все эти железки и черепки, но самое главное — люди! Вот, подумать только, простой рабочий, — сказал он, указывая рукой на Турчанинова, — бесхитростный, откровенный парень. А какая эрудиция, какая глубина мысли, пусть и выраженная наивно.

— Вы находите? — сказал я, и мы с Георге переглянулись.

— А ваш архитектор, товарищ Барабанов, это же просто герой!

— Секи пафос! — сумрачно посоветовал корреспонденту Барабанов и, махнув рукой, спустился в раскоп.

Корреспондент недоумевающе пожал плечами.

— Мы поговорим с вами попозже в лагере, — легкомысленно сказал я ему, недооценив ситуации, и подошел к Зине.

Она встала. Рабочие продолжали копать. Турчанинов выделялся своей преувеличенной старательностью.

— Ну, как, скоро сворачиваемся?

— Не знаю, — неопределенно ответила Зина.

— Да уж тут скоро не уедешь, — подал голос Турчанинов. — Одной канцелярии как в больнице. За две минуты вырвут зуб, а эпикриз на двадцать страниц.

Зина покраснела.

— Вы на работе, — сказал я Турчанинову. — Замечания ваши будете делать в лагере.

Потом я сказал Зине, чтобы она передала Вениамину Иезекильевичу остеологический материал из раскопа и подготовилась, так как в семь часов вечера будет обсуждение ее дневника.