Возвращенное имя
Шрифт:
— Вот по этому делу я и хотел поговорить с вами, учитель.
Помонис остановился и стал смотреть на Николая.
— Понимаете, — все тем же тоном продолжал Николай, — свадьбы не было. Цыган прогнали. Свадьба должна была начаться вчера днем, а утром двое крестьян увидели, как парень в красной рубашке украл прямо с воды двух гусей. А в красную-то рубашку с утра оделся Атанас — жених. Лица его крестьяне не видели — далеко, но опознали по красной рубашке. Тут собрались все мужчины из села, кто с чем, пришли и сказали цыганам, чтобы убирались вон, а то плохо будет. Те, конечно, все отрицали, но им пришлось уйти,
— Да, — протянул тоже помрачневший Помонис, — какая глупая история, как обидно!
— Это еще не все, учитель, — с большим усилием произнес Николай.
— Дело в том, что цыгане не виноваты. Гусей украл один из наших рабочих, и он действительно был в этот день в красной рубашке. Я сам это видел.
Лицо Помониса как бы окаменело. Голубые глаза его сделались совсем светлыми. Набухла и забилась жилка у виска.
— Как? Видели и смолчали? Видели и допустили, чтобы пострадали невинные люди? — хрипло произнес он.
Николай, опустив голову, пробормотал:
— Я не хотел, чтобы в такое мелкое воровство оказался замешанным наш работник. Вчера же вечером я его уволил. Я думал о чести экспедиции…
Помонис, сжимая кулаки, перебил его:
— Вы думали о чести? — глухо сказал он. — О чести? Так это же бесчестье. Знать и допустить, чтобы прогнали ни в чем не повинных людей. Этот день для Маши и Атанаса должен был быть счастливым днем, а стал из-за вас днем позора и несчастья. А вы подумали, что сейчас у всего этого табора на сердце? Что они думают, что чувствуют сейчас? Нет! — перебил сам себя Помонис — Нет! Не бывать этому! В какую сторону ушел табор? — резко бросил он Николаю.
Тот, не поднимая головы, молча показал рукой. Помонис стремительно бросился к лодке. Неожиданно он вернулся, обнял меня и снова кинулся к лодке. Мне не хотелось смотреть на Николая. Я видел, как Помонис, быстро работая веслами, переправился на другой берег, как вокруг него стали собираться люди, как он, жестикулируя, что-то говорил им и даже слышал звук его голоса, но не мог разобрать слов. А толпа на берегу все увеличивалась и увеличивалась. А потом, расталкивая толпу, к Помонису верхом пробились двое молодых парней, один из которых вел в поводу рослого гнедого жеребца. Помонис вскочил на него и, сопровождаемый парнями, крупным галопом поскакал в ту сторону, которую указал Николай. Красноватая пыль, поднятая копытами лошадей, скоро скрыла от меня и Помониса и его спутников. А толпа на берегу все росла и росла…
Вот таким я и видел в последний раз Помониса — таким и запомнил его. Сами эти воспоминания обернулись теперь для меня настоящей пыткой. Не выдержав ее, я открыл дверь и вошел в комнату…
Помонис открыл глаза, постепенно взгляд их становился все более ясным. Он ничуть не удивился и не обрадовался моему появлению. Поздоровался со мной приветливо и спокойно.
Подчиняясь его воле, я ответил ему так же. Помонис вежливо, но без настоящего интереса стал расспрашивать меня о здоровье, о дороге, о делах. От этого так не свойственного ему тона и манеры разговора у меня еще больше сжалось сердце. Хотелось закричать, позвать кого-нибудь на помощь, броситься к нему, обнять его, как это было раньше, затормошить. За этой маской, тенью увидеть того большого, сильного, доброго, бесконечно живого и веселого человека. Но я понимал,
— Закончили ли вы книгу по археологии нашей страны? — равнодушно спросил Помонис.
— Нет еще, — ответил я, — но надеюсь закончить вскоре. Тогда обязательно пришлю вам экземпляр. Мне очень важно знать ваше мнение.
— Когда же вы закончите?
— Примерно через год.
— Тогда вам уже не придется показывать мне книгу, не успеете, — ровным голосом произнес Помонис и полузакрыл глаза, как бы показывая мне, что он устал и мне пора уходить. Но я не ушел.
— Глупости, — наверно, не слишком-то натурально возмутился я, — вы еще поживете, старый орел.
Помонис снова слегка приоткрыл набрякшие коричневые веки и, глядя мне прямо в лицо, тихо спросил:
— Вы знаете, как умирают орлы и попугаи?
— Как? — несколько растерявшись, ответил я вопросом на вопрос.
— А вот как, — бесцветным голосом продолжал Помонис, — у этих птиц очень тяжелые большие клювы. Когда они заболевают, они слабеют, клювы опускаются все ниже и ниже. Они уже не в состоянии поднять клюв, чтобы принять пищу. Так они и умирают от голода и слабости. Об этом знал еще в прошлом веке ваш ученый соотечественник епископ Порфирий Успенский. Он приводит среди описания египетских иероглифов и такое: «Как изображают умирающего старика? Изображают старого орла, у которого клюв искривился в одну сторону и который потому не может ничего клевать и умирает».
— Брехня, — закричал я со злостью и отчаянием. — Чистая брехня. Насчет попугаев не знаю, а насчет орлов — точно брехня. Вы и ваши египтяне, наверно, орлов только и видели, что в клетках в зоопарках да на иероглифах, а я их видел на воле, даже охотился на них в Казахстане.
— Что есть «брехня»? — удивился Помонис.
— Ну, неправда, несоответствие с действительностью, — несколько смущенно ответил я.
— А как же в действительности умирают орлы? — требовательно спросил Помонис, и я понял, что тут не до шуток, что многое, очень многое может решиться сейчас.
— Когда орел чувствует приближение смерти, — медленно и раздельно произнес я, — он собирает все силы и взлетает. Орлы умирают в полете, в воздухе, раскрыв крылья.
Помонис моргнул ресницами, как стряхивают пепел с сигареты, широко раскрыл веки и, обжигая меня взглядом внезапно блеснувших голубых глаз, в упор спросил:
— Это так?
— Да, это так! — ответил я, торжествуя.
— Посреди третьей снизу книжной полки, — снова спокойным ровным голосом произнес Помонис, — есть полированная дверца. Откройте ее!
Я повиновался. Там оказался графин с густым темно-красным вином и узкие золотистые бокалы. Последовал новый приказ:
— Наполните два — для вас и для меня.
— У вас же был инсульт, — нерешительно запротестовал я, — вам нельзя пить.
— Вы моложе меня, как же вы смеете делать мне замечания? А? — прищурился старик.
Я был настолько ошарашен вдруг вернувшимися знакомыми и любимыми мной его интонациями, что без дальнейших возражений молча выполнил приказ.
Помонис поднял бокал и, прищурив один глаз, а другим глядя сквозь пенистую, красно-золотистую жидкость, медленно сказал: