Воззрения и понимания. Попытки понять аспекты русской культуры умом
Шрифт:
Однако значение «национальных парадигм», которое может быть точно зафиксировано на множестве явлений культуры, остается - как и при констатации формальных признаков «советской системы» - достаточно поверхностным, пока речь идет только о рассмотрении изолированных фактов, как в указанных примерах. Их значение, их место в общей ситуации в полной мере может быть оценено только тогда, когда их рассматривают не только в аспекте упрочения или демонтажа власти, но и в аспекте сохранения или возникновения культурной автономии. В этом случае культурные феномены приобретают не только изолированное значение, служат не только реконструкции определенных (в тенденции статических) системных связей, организованных по принципу релевантности власти, но и могут быть рассмотрены в качестве составляющих более сложной системы с двумя и более плоскостями ориентации. При этом возникает также возможность включить в анализ системно-динамические моменты и постепенно, шаг за шагом приблизиться к реальному образу бытия объекта, именуемого «культурой», который первоначально представлялся конгломератом по-разному взаимодействующих идеологических систем. Место гомогенной, иерархически структурированной по принципу релевантности власти, потенциально регулирующей все
Если проанализировать культурное развитие отдельных восточноевропейских стран с этой точки зрения, предполагающей сложность объекта, то в принципе станет явной не только многообразие советской культуры «за пределами советской системы» и специфика культуры других стран, но и то, что как раз существующие в общей системе советской культуры и культуры восточноевропейских стран процессы интерференции порождают особое культурное многообразие, потенциал которого создает более благоприятные возможности для стимулирования новых активных действий в восточноевропейской культуре. При известных условиях они могут оказаться более конструктивными, чем, например, прямые заимствования из западноевропейской культуры, не говоря о том, что это направлено против в конечном итоге деструктивной тенденции «принесения в жертву» какой-либо культуры. Практика взаимоотношений «советской культуры» и «национальной культуры», которая, хотя и негласно, постоянно пыталась - по крайней мере частично - «использовать» многообразие имеющихся процессов культурной интерференции, однако осуществляла это не открыто и «с санкции властей», а уровнем ниже, из «подполья» действующих властных структур. Чаще всего это была единственная возможность обойти эти структуры и шаг за шагом подрывать их изнутри. Подобные обманные маневры не полностью официальной или неофициальной (подпольной) культуры, направленные на то, чтобы перехитрить «официальную культуру», происходили, например, когда сотрудники чешского журнала «Plamen» в середине 60-х годов публиковали произведения советского нонконформистского искусства или раннего советского авангарда, пользуясь ими как своего рода троянским конем, чтобы с помощью этих, так сказать, «образцов советского искусства» (которые, правда, в Советском Союзе не были признаны) придать динамику своему собственному чешскому искусству. Сходным образом поступали и некоторые литературоведы ГДР. Семиотика Московско-Тартуской школ, которая в Советском Союзе годами подвергалась ожесточенным нападкам, рекомендовалась собственному пугливому научному руководству со ссылкой на то, что эти работы интенсивно обсуждаются, например, в Польше и Западной Германии (так действовал, скажем, К. Штедтке). Подобная аргументация использовалась и в отношении «успехов словацкого литературоведения» (школа Нитры), которое, в противоположность «отсталому литературоведению ГДР», изображалось особенно «прогрессивным».
Сложный вариант культурных контактов предстает перед нами в том случае, когда, скажем, советская культура и культура ГДР вступали в отношения, осуществляли обмены или взаимодействовали еще каким-либо образом на «высшем политическом уровне» не только как официальные, идеологически гомогенные (для внешнего партнера) культуры, но и когда встречались существовавшие помимо того в обеих культурах альтернативные культурные представления. В этом случае обе стороны могли использовать существующие процессы интерференции и обоюдно функционализировать их в культурно-политической сфере. Возникала возможность как бы проводить культурную политику «снизу», в обход центрального контролирующего и руководящего аппарата культурной политики. Так, в 70-80-е годы в ГДР, где советским авторам нелегко было найти себе читателя из-за общего предубеждения ко всему русскому, усиленно переводились авторы, выступавшие с острой социальной критикой, которая воспринималась как критика системы. Тем самым литературная жизнь получила дополнительное разнообразие (ср. влияние произведений Айтматова, Распутина, Шукшина, Трифонова и др.).
В связи с этим представляют интерес те случаи, когда так называемые либеральные советские культурные функционеры 20-х годов, высказывавшие мысли, еретические для доктрины социалистического реализма, вновь публиковались в России в 60-70-е годы и оказывались в противоречии с догматической концепцией социалистического реализма (ср. публикации Луначарского, Во-ронского и др.), или когда в 60-70-е годы в современную советскую культуру вновь входили произведения Ахматовой, Булгакова, Мандельштама или Пастернака, а с 1988 г.
– произведения Гумилева и Набокова, а также эмигрантов так называемой третьей волны. И наконец, еще один пример: с весны 1987 г. в изобразительном искусстве Советского Союза произошло одно из серьезнейших изменений - бывшие художники-нонконформисты получили доступ к общественности и существенным образом изменили иерархию советского изобразительного искусства.
Если рассматривать названные примеры лишь как запоздалое возвращение культурных богатств, которые до недавнего времени «не были доступны», то речь шла бы только о ликвидации табу и постепенном устранении «белых» или «черных» пятен советской культурной истории. Этот процесс как таковой следовало бы рассматривать как поступательное обогащение культуры -взгляд, который можно обнаружить у официальных функционеров от культуры, до того регулировавших культурный процесс по своему вкусу или по соответствующим указаниям «сверху». Однако с точки зрения культуры ситуация иная. Ведь так называемые идеологически и эстетически «чуждые» тексты были «чуждыми», потому что представляли позицию, отличную от официальной доктрины. Занимая снова свое место в жизни (или получая его вообще впервые), они оказываются в качестве - чаще всего запоздалых - исторических интерпретаций системы потенциалом новых идей, мощным во многих отношениях и трудно-оценимым в отдаленных последствиях его воздействия.
Подобные «культурные события» происходили в истории всех восточноевропейских государств. Они показывают, что исходный вопрос о соотношении «советской системы» и «национальных государств» является по сути вопросом о сложной системе, характеризующейся разного рода внутренним напряжением, в которой разные самоинтерпретации могут соседствовать друг с другом. Далее, они делают очевидным, как через эти события, а также сопровождающие их изменения оценок, количественные и качественные изменения, возникают новые культурные системы с повышенной динамикой, системы, все больше отдаляющиеся от управления из одного-единственного центра власти, приобретая тем самым характер «национальных культур нового типа».
Из всех этих рассуждений следует, что обсуждаемые системы нужно реконструировать не только на поверхностном уровне, по их формальным свойствам, но и рассматривать с точки зрения оценки нарушения ими социокультурных норм. Кроме того, как показывает реальное и возможное взаимодействие качественно различных культурных моделей, возникших в Восточной Европе в результате изменения баланса политических сил после Второй мировой войны, несмотря на засилие «советской системы» с течением времени под воздействием специфического для каждой страны и замедленного процесса эрозии этой «чужой» системы возникли преображенные национальные культуры, которые оказались, по причине особенно мощного потенциала развития, внутренним источником не всегда контролируемых процессов в культуре Восточной Европы.
Соотношение «советской системы» и «национальных государств» в области культуры применительно к последним четырем десятилетиям может быть охарактеризовано на основе понятий захвата и обеспечения власти лишь в особых, ограниченных условиях. Чтобы понять его во всей широте в период с 1945 г. по конец 80-х годов, следует не только интерпретировать это соотношение как взаимодействие, но и дополнить его понятием культурной интерференции явлений культурного разнообразия, возникшего в результате формирования национальной специфики отдельных государств, разнообразия, частично разрушающего создаваемое единство «власти» и «культуры» и ведущего к противопоставлению «власти» и «культуры». Поэтому отношения Советского Союза и восточноевропейских государств следовало бы изначально понимать более широко и прежде всего не односторонне, с однонаправленной каузальностью, а определяя их с помощью системно-сравнительных, типологических исследований, в которых можно было бы исходить из ситуаций, близких по исходным параметрам или функционально. При такой методике, по всей видимости, можно было бы лучше выявлять сходства и различия, а также прежде всего выделять внутрисистемные и функционально эквивалентные в соответствующих ситуациях признаки отдельных культурных моделей и процессов.
Перевод: Сергей Ромашко
Смена парадигмы в российской культуре. Переориентация между распадом и новым формирование(1987-1997) [43]
Одновременно с постепенным распадом сталинской культурной модели, происходившим при Хрущеве, Брежневе, Андропове и Черненко, начали формироваться элементы альтернативной модели культурной деятельности, не ставшие однако доступными широкой общественности. В 1986 году обе модели начинают благодаря гласности открыто конкурировать друг с другом, претерпевая при этом из-за хлынувшего на Советский Союз извне огромного потока информации дальнейшие изменения. Под влиянием политических и экономических перемен, которые можно считать следствием конфликта между «консервативными силами» и «реформаторами», а также произошедшего в конце 1991 года распада Советского Союза, в конечном итоге образовался, несмотря на доставшиеся по наследству трудно изменяемые стереотипы мышления и действия, совершенно новый тип культуры, последствия чего, конечно, учитывая влияние усиливающейся региональной самостоятельности, трудно полностью оценить. Для того, чтобы лучше оценить эти принципиальные изменения в тектонике российской культуры, произошедшие за последние годы, частично необходимы дальнейшие пояснения.
43
Из: Русская культура на пороге нового века.
– Саппоро, 2001. С. 3-19.
Перемены, начавшиеся с приходом к власти Горбачева, повлияли на всю систему в целом, на все сферы государственной и общественной жизни. Исходя уже из одного этого, следует рассматривать понятие культуры в широком смысле этого слова, а не ограничиваться литературой, изобразительным искусством и киноискусством. Это понятие включает в себя как старые формы политической культуры, так и все организации и их финансирование; экономическая ситуация, социальная структура, структура и уровень образования и т. д.
– состояние каждой из этих областей на свой манер определяет характер культуры. Широкое толкование понятия культуры оказывается особенно полезным во времена исторических реконструкций, когда не существует четкой иерархии среди отдельных влияющих друг на друга областей культуры, или когда распадается или переформировывается культурная система, имеющая более или менее единую структуру, и когда неясными остаются отношения взаимной зависимости ее отдельных областей. Периоды, когда не существует однозначной иерархической структуры, отличаются от тех, когда одна область культуры явно господствует над другой или над всей культурой в целом (что можно сравнить, например, с тем, когда одна специфическая идеология определяет политику, или один-единственный миф определяет общество, или одно литературное или художественное направление пытается формировать общественное сознание).